- А чего о нем думать? Наступит завтрашний — будем думать. Брось баланду травить, Настя! Такие вот духарики, как ты, в лагере первыми с ума трогались.
Много думать вредно, голова заболит.
- Ох, Борька, Борька... — И она сама обнимала его, целовала, прижималась к нему всем телом, дрожа от нетерпения. Как много ей хотелось рассказать ему, господи, как много! Про одинокую жизнь в этом постылом бараке, где все время пьянки да драки, вопли да скандалы. Бараки и люди, живущие в нем, — ими была сплошь застроена Марьина роща — представлялись ей огромными страшными осьминогами, которые со всех сторон тянут к ней, Насте, свои щупальца, присасываются, пьют из нее кровь и жизненные силы... про пьяных парней, которые вламывались к ней без спроса, приставали, и приходилось их выставлять со скандалами и драками, а одного, который оказался уж очень настырным и наглым, Настя пырнула ножом. Схватила кухонный нож и ткнула в живот, а сама похолодела от страха, глядя, как парень замычал, схватившись за живот, и медленно осел на пол. Прибежали другие парни (они пили в какой-то из комнат по коридору), хотели наброситься на Настю с кулаками, но она забилась в угол, растерзанная и страшная, выставила перед собой нож и завизжала истошно, выпучив глаза, даже пена выступила у нее на губах:
- Не подходите! Зарежу! Всех зарежу!
- Тварь психованная... — сказал кто-то из парней. — Ментов, что ли, вызвать?
- Давай Кольку поднимай, смотри, кровищи целая лужа натекла, — сказал второй.
Под этим самым Колькой действительно ужас сколько натекло крови, а он качался из стороны в сторону и бессмысленно мычал, тупо глядя перед собой и зажимая живот руками, а сквозь пальцы сочилась, текла черная кровь. Два дня потом Настя отмывала, отскребывала с половых досок эту чертову кровь. После этого случая хоть врываться к ней перестали, но пошла дурная слава по всем баракам, что Настя — двинутая, припадочная. Слава богу, что хоть этот Колька остался жив, а то загремела бы Настя в тюрьму вслед за отцом. Ей хотелось рассказать Борьке, какого страха натерпелась она тогда, ожидая в неизвестности, выживет или не выживет? Как она уже приготовилась, что ее арестуют, и даже скудные вещички сложила в узелок. Ночами не спала, прислушивалась к шагам в коридоре — не за ней ли идут? Но Колька выжил (у пьяного свой Бог) и даже заявился к Насте. Она не испугалась, хотя парень вошел снова без стука, вечером, и опять сильно навеселе. В руке у него был нож.
- Видишь, живой? — усмехаясь, сказал он, поигрывая ножом.
- Вижу... — ответила Настя, сидя за столом.
- На всю жизнь инвалидом сделала... Врачи сказали, еще б чуть-чуть, и на тот свет отправился бы. — Глаза его пьяно блестели. — Сказали, пить нельзя. Курить тоже нельзя, острое нельзя, мясо нельзя... Чуешь, что ты со мной наделала?
- Чую... — сказала Настя, продолжая сидеть за столом и бесстрашно глядя на этого Кольку.
- А хочешь, я тебя тем же самым угощу? Хочешь, а? — и он двинулся к ней, в опущенной руке угрожающе блеснул нож.
Настя опять не испугалась, ей просто до слез стало жалко парня, которого она действительно покалечила, ведь пить он будет, и курить будет, и мясо, и всякое острое жрать будет, а значит, жизнь она ему сильно сократила. И Настя встала ему навстречу, подошла почти вплотную, чувствуя, что нож где-то близкоблизко, погладила парня по щеке и прошептала со слезами в глазах:
- Ты прости меня, а? Сам же виноват... ну зачем ворвался, на меня набросился... я так испугалась тогда…
Прости, Христа ради, миленький, очень я виновата… прости…
И этот Колька вдруг сам испугался, обалдело захлопал белесыми ресницами, попятился к двери, пробормотал глухо:
- Ладно, чего ты... наврал я... мне все можно… и курить, и пить, и острое можно... Да не плачь ты... — и убрался поскорее из комнаты, сказав уже в коридоре: — Вот черт, а?
Хотелось еще рассказать Борьке, как страшно было, когда опера забирали отца. Он, дурак, вздумал отстреливаться из нагана, выстрелы бухали оглушительно до тех пор, пока у него не кончились патроны в барабане, и пока отец набирал новые, опера ворвались в комнату, выбив дверь, и вчетвером накинулись на него, повалили на пол и долго страшно били ногами, кулаками, рукоятками пистолетов. Отец хрипел, плевался кровью, и сам был весь в крови, и лицо представляло собой кровавое месиво. Настя тогда страшно визжала, визг этот и по сей день стоит у нее в ушах. Она кидалась сзади на оперов, как кошка, они отшвыривали ее и продолжали молотить отца. Потом они его уволокли, потому что сам отец идти не мог, и пол тоже был весь в крови, и дверь была вся в дырках от пуль — Настя потом заклеила эти дырки картоном, карандашом раскрасила под цвет дверной краски. Хотелось рассказать Борьке про свою работу в постылой парикмахерской, насквозь пропахшей дешевым одеколоном, о вечно подвыпившем мастере, Парфене Игнатьиче, тощем, противном старикашке, охочем до молодых девчонок... Хотелось рассказать про то, как судили отца за бандитизм — так было сказано в обвинительном заключении, — и о том, как судья зачитал приговор — пятнадцать лет!
- Держись, Настюха! — крикнул отец, когда его уводили. — Писать буду!
И он действительно регулярно писал — целая стопа писем накопилась у Насти за эти годы. Читая каждое письмо, Настя плакала, шмыгала носом, кулаком утирала слезы. Как хотелось рассказать все это ему, но не рассказывала, понимая, что рассказами этими Борьку не удивишь, он видывал картинки и пострашнее, Настя это чувствовала.
Она отдавалась ему со всей страстью, на какую была способна, понимая, что может забеременеть, и не боялась этого. Как-то Борька сказал ей любимую фразочку: «Пусть будет, как будет...» — и теперь она подумала с каким-то радостным облегчением: «Да пусть будет, как будет...»
- Боренька... солнышко ты мое... — простонала она, сжимая его в объятиях и чувствуя на губах соленый пот с его лица, — Борюшка…
Потом они лежали, мокрые и умиротворенные, накрывшись одной простыней, молчали. Борька закурил и пускал дым в потолок, и клубы этого дыма были отчетливо видны в лунном свете, льющемся из окна, стояла глубокая тишина.
- Весна скоро... — шепотом сказала Настя. — Растает все…
- Да, растает... — отозвался Борька.
- Борь, а для чего люди живут? — после паузы спросила Настя.
- Чего-чего? — оторопело переспросил Борька. — Ты даешь, Насть, чего полегче спроси... Черт его знает для чего! Живут и живут…
- Но ведь для чего-то все мы живем? — опять раздумчиво спросила Настя. — Не может же такого быть, чтобы ни для чего, а, Боря?
Борька заворочался, протяжно запели пружины панцирной сетки, и он тоже спросил:
- Ну вот ты для чего живешь?
- Не знаю... — вздохнула Настя. — Потому и спрашиваю.
- Ну и я не знаю! — решительно сказал Борька. — Бог все это устроил, у него и спрашивай.
- А ты в Бога веришь? — спросила осторожно Настя.
- В Бога? — Борька надолго задумался, продолжая курить. — Не знаю... Нет, наверное... Бабка наша верует... По-настоящему верует, а я... нет.
- И я — нет. Может, поэтому мы все такие несчастные?
- Ишь ты! — усмехнулся Борька. — По-твоему выходит, все верующие — счастливые!
-Да…
- Почему это?
- Потому что веруют.
- Слушай, Насть, не дави на мозги, а? Видал я этих верующих в лагере... Такие же, как все люди, только больше доставалось от начальства. Мордовали по-черному... — И Борька чуть не взмолился: — Кончай, Настя, у меня от твоих допросов голова заболела... Для чего люди живут? Кто для чего... У всех разные желания.
- А у тебя какое желание? — не отставала Настя, и Борьку это раздражало и удивляло — раньше ничего подобного не было.
- У меня много желаний. Все, кончай! — Он повернулся к ней, поцеловал в губы, пробормотал: — Вот чудная девка... и чего тебе такие дурные вопросы в голову лезут?
...Вечером следующего дня Борька с Ишимбаем пришли к «Балчугу». Борька остался у входа, объяснив Ишимбаю, как выглядит Игорь Васильевич, и, если его на эстраде нет, значит, не его смена, он будет работать на следующий день.