- Во дела-а... — невольно прошептал Борька. — Застрелился…
Сначала Борька испугался — а вдруг его заподозрят в чем-то, потом, успокоившись, стал думать, что же заставило молчаливого, непьющего и некурящего бухгалтера спустить курок? Неужели фанеру растратил? Такие вот тихие и молчаливые самыми злостными растратчиками и бывают. Борька вспомнил двоих, с которыми сидел в лагере в первой «командировке», один — главный бухгалтер какой-то пошивочной артели, другой — бухгалтер в продовольственном магазине. Тоже были некурящие и непьющие. Но первый просаживал кошмарные деньги на бегах, а второй был заядлым преферансистом и тоже продул огромную сумму; оба пошли на разные финансовые аферы, которые на первых порах удавались и сходили с рук, но сколько веревочке ни виться, а кончику быть, — оба схлопотали по червонцу.
Наверняка наш Семен Григорьевич зарылся по уши.
Может, у него тут где-нибудь большие тыщи запрятаны? Борьке страшно хотелось поискать, пошуровать в комнате, и он уж хотел было приступить к делу, но вовремя сообразил, что придут опера и, конечно же, заметят, что тут кто-то уже шуровал, и, конечно же, возьмут за хвост Борьку, кого же еще? У него и так рыло в пуху. А ведь ничего был мужик. Борька вспомнил, как Семен Григорьич и Степан Егорыч были единственными в квартире, да и во всем доме, кто дал Борьке положительную характеристику, когда их вызывал следователь, занимавшийся делом Борьки. Хорошие стреляются, а вот дерьмо всякое, всякая шушера, вроде Игоря Васильевича, живет, и ничего над ними не каплет, подумал Борька. Вот у этой-то твари точно мешок денег припрятан! Раскулачить его, что ли? Раскулачить и рвануть когти в южные края. С Настей погулять вволю, так, чтоб душа — пополам!
И с этими мыслями пришлось Борьке идти в ментовку — ох, как он не любил туда заходить, даже с получением паспорта тянул сколько мог, только чтобы не являться к ментам. Гераскин две повестки прислал, домой заходил, грозил карами. А тут, нате, самому приходится идти. Гераскин был как раз на месте, и когда Борька сообщил ему новость, он с минуту молчал, открыв рот и моргая, потом схватился за сердце и откинулся на спинку стула, замычал что-то нечленораздельное.
- Ты чего, Гераскин? — участливо спросил Борька. — Сердчишко прихватило? Ты только вот что — я тут ни при чем, Гераскин. Я на кухне был, когда выстрел услышал…
Потом Гераскин схватил графин и стакан, стал наливать воду, и горлышко графина мелко застучало о край стакана. Выпив воды и половину пролив на мундир, Гераскин стал звонить — конечно, операм! Вот прав был Борька, что не стал шуровать в комнате Семена Григорьевича! Гераскин прокричал в трубку новость, поднялся и сказал Борьке:
- Пошли со мной.
Не успели они прийти в квартиру, как подкатила «скорая» и явился оперуполномоченный, с ним какой-то хмырь с фотоаппаратом. Пока этот хмырь фотографировал лежащего на полу Семена Григорьевича, опер на кухне допросил Борьку, записал по форме протокол и велел Борьке расписаться. Потом санитары положили Семена Григорьевича на носилки и унесли, ушли и врач, и хмырь с фотоаппаратом. Как раз в это время стали появляться другие жильцы. Первым пришел Степан Его рыч, потом прошмыгнул Игорь Васильевич, следом явилась Люба, за ней Зинаида и Егор Петрович. И все, кроме Игоря Васильевича, набились в кухню, и Борьке в который раз пришлось рассказывать, как он на кухне собирался погладить рубаху — она действительно лежала до сих пор на кухонном столе неглаженая — и услышал выстрел. И дальше шли подробности и ответы на самые нелепые вопросы.
- Ну и квартирка у вас... — горестно вздыхая, проговорил участковый Гераскин. — Не соскучишься с вами, мать вашу…
- Мы-то здесь при чем? — пожала плечами Зинаида.
- Может, у него на работе что стряслось? — спросил Егор Петрович.
- Следствие разберется, — сказал Гераскин.
- А что, и следствие будет? — испуганно спросила Люба.
- А вы как думали? — грозно посмотрел на нее Гераскин. — Откуда у него оружие? Боевое оружие! Это ж страшное нарушение закона!
- Чего ты на нас-то орешь, Гераскин? — заносчиво ответила Люба. — Мы, что ли, ему пистолет дали?
- Не знаю, не знаю... — Гераскин смотрел угрюмо. — А вообще, ох как вы мне все надоели! То у них, понимаешь, враг народа, антисоветчик в квартире окопался, по ночам писал, а они ничего не видели, то…
- Ну писал... — сказал Степан Егорыч. — Мы-то что должны были делать?
- Сигнализировать вовремя надо было!
- Тебе и просигнализировал один... скот, — ответил Степан Егорыч.
- Ты, Степан Егорыч, лучше помолчи, — угрожающе проговорил Гераскин. — Ты у меня вообще под следствием находишься…
- Под каким следствием? — удивился Борька.
- Он Игорю Васильевичу в ухо дал, — сказала Люба. — А тот на него Гераскину заявление накатал.
- Не только заявление, — ответил Гераскин. — Он и справку из больницы принес. Сотрясение мозга — раз, раны на лице — два, ухо опухшее — три. Я обязан принимать меры.
- Так раны на лице — это ему жена рожу разодрала! — сказала Зинаида. — И мало разодрала! Я б этой сволочи глаза бы выцарапала!
- Зинаида! — прикрикнул Гераскин.
- Так-так... — хищно улыбнулся Борька. — Ну и хорек у нас в квартире завелся, Степан Егорыч, а? Так-так…
- Ты тут не «такай», не «такай»! — глянул на него Гераскин. — Ты мне лучше скажи, почему ты в рабочее время дома околачивался?
- Отгул у меня, Гераскин, — опять улыбнулся Борька. — Что ты все на мозоли наступить норовишь?
- Если тебе на мозоли наступлю, ты у меня обратно туда загремишь, откуда недавно приехал.
- Ну ты даешь, Гераскин! — всплеснула руками Люба. — Человек только на свободу вышел, а ты его обратно за решетку толкаешь!
- Он давно на свободу вышел! — возразил Гераскин. — А где пол года ошивался и чем занимался, не рассказывает! Был бы я сволочь, я бы давно на него материал в уголовку направил. Понял? — он опять грозно посмотрел на Борьку. — Так что сиди и помалкивай.
- Ох и люди-и! — вздохнул Егор Петрович. — Человек застрелился, а они собачатся, как на рынке.
И все замолчали, на лицах отобразилось некое подобие скорби.
- Помянуть бы надо... — вновь вздохнул Егор Петрович. — Хороший был человек.
- Ох ты-и! Кто про что, а вшивый — все про баню! — зло фыркнула Зинаида.
- Чего он застрелился-то, не пойму? — вздохнула Люба.
- Он Сергею Андреичу помочь хотел. Из тюрьмы выручить, — ответил Степан Егорыч. — Да, видно, не вышло.
- А ты откуда знаешь? — подозрительно посмотрел на него Гераскин.
- Он мне говорил, что собирается по начальству пойти, — сказал Степан Егорыч. — Вот, видно, и сходил…
- Стреляться-то чего? — не поняла Зинаида. — Ну сходил, не получилось помочь, а стреляться-то зачем? Ничего не понимаю.
- И не надо, — сказал Гераскин. — Лучше спать будешь.
- Гордый человек был... — раздумчиво произнес Степан Егорыч. — Душа, видать, не выдержала.
- Какая такая душа? — взъярился Гераскин. — Чего душа не выдержала? Ты мне эти разговорчики... Тоже туда захотел, где Сергей Андреич охлаждается?
- Что ты, Гераскин, все Сергея Андреича поносишь? — спросила Люба. — Плохой человек был, скажешь?
- Раз за ним органы пришли, значит, плохой. Наше дело маленькое, не рассуждать, а исполнять и принимать к сведению!
- Да лучше его во всем районе не было! Скольких людей лечил! Помогал скольким! Его все дети по имени знают!
- Так-так... — хищно улыбался Борька и качал головой. — Так-так…
- Ох и квартирка... — снова покачал головой Гераскин и поднялся, пошел из кухни. — Мне с вами по душам говорить ни к чему, а то... С вами только на официальном языке протокола можно разговаривать.
- Ты другого языка и не знаешь, Гераскин, — вслед проговорил Степан Егорыч. — Давай быстрей свое следствие кончай, а то я заждался.
- Закончу, закончу... — пообещал Гераскин. — Тогда по-другому запоешь. Я ведь со следствием этим тяну, и думаешь, почему? — в голосе Гераскина прозвучала обида. — Мне ведь тебя жалко... фронтовик, с двумя Славами и загремел по хулиганской статье, хорошо, да?