Читать интересную книгу Поездка в горы и обратно - Миколас Слуцкис

— … в «Хронику»! «Земляничная поляна» Бергмана, если не ошибаюсь. Хочу еще разок посмотреть.

— И я!

— Вы? Почему вы? — Голос у нее злой.

— Хотел и я… еще разок.

— Тогда не надо, нет.

— Пошутил я, мать-начальница.

— И не ждите меня. Курсируют троллейбусы.

Пять спин возле кассы и пять минут до начала. Успею! Забыться в темноте, тебя нет, не ты сдерживаешь дыханием или вздыхаешь — кто-то другой, проще и лучше тебя, хотя у него сотня глаз, сердец и ног, которые начинают ожесточенно топать, если пропадает звук. Тащила своего чурбана — не вытащила. Не выносит давки, духоты. На самом деле боится расслабиться, дышать вместе с растворившимися в темноте безликими людьми. Что, и в кино уже никогда вместе не сходим, как нормальные люди? И мне с тобой — в барсучью нору? Не полезу! Она слышит свой голос, громко требующий у кассирши билет. Через полтора часа ринусь домой. Буду благодарить в душе землю и небеса, что есть у меня дом. Какой-никакой, а дом… нора.

Когда Лионгина, с головной болью, пошатываясь, вываливается во влажную темноту — на экране все время шел дождь, старая, затрепанная копия! — к тротуару льнет «Волга». Со щелчком распахивается дверца, высовывается взъерошенная, дремавшая на руле голова Пегасика.

— Садитесь, мать-начальница. Я подумал… Небезопасно, нагрузившись дефицитом.

— Каким дефицитом?

— Пакет дайте. В руках держите, ха-ха.

Она разжимает пальцы и падает в теплую мглу, не заботясь о смятой пелерине, потной шее.

Милый Пегасик. Милый? Как бы ни было, но в такой час лучше ехать, чем топать ногами, трезво думает она, стряхивая охватившее ее в кино освежающее и одновременно отупляющее настроение. Ничего не поделаешь, придется посылать Пегасика в Мажейкяй, хотя строители нефтяного гиганта достойны лучшего вокала. А дефицита и Бергман не выбил из рук. Там-тарарам, тарарам-там-там, как напевал Алоизас.

— Ужин на столе! По приказанию Лионгины и вашему повелению, милый Алоизас!

Я — не милый. Не домашняя собачка или кошечка, которую гоняют из угла в угол. Как раз теперь, к примеру, я мыслю. Тела существуют вне сознания, то есть они не сознание (mind), но от него отличаются. Тем самым я принимаю, что сознание в свою очередь отличается от них. Беркли так все запутал, что до сих пор не удается распутать.

В действительности Алоизас очень давно не читал Беркли. Лежал, уткнувшись в книжонку фантастических приключений, автор которой тужился представить себя философом. Аня прервала не вовремя — главный герой бежал из космической тюрьмы, захватив с собой в портативную фотонную ракету дочь начальника тюрьмы, почитателя философа провинциальной планеты Земля Беркли. Дочь была златовласой. Ее из особого сплава золотистые волосы звенели на космическом ветру.

— Милый, милый Алоизас! Слышите, что я вам пою?

Ох, уж эта гостья, эта Аня… Черная каркающая ворона — нет, куда более шумная, чем ворона! — если сравнить со златовласой Берклианой, та выражает мысли не словами, а взглядом и золотым звоном. И звенят ее волосы не просто так, они — чуткие антенны.

— Слышу, как не слышать. — Алоизас засовывает свою книжонку под том энциклопедии.

Аня величественно вступает в кабинет. Такое явление уместнее было бы для сцены или парадного зала, простая комната снижает торжественность картины. Она не в халатике, как обычно, а в вечернем, отдающем провинциальностью, абсолютно черном платье. В глубоком вырезе не бог весть сколько найдешь — грудь у Ани плосковатая, — однако антрацитная чернота платья подчеркивает белизну кожи. Алоизас, хотя и не смотрит, видит длинную белую шею, на которой пульсирует нежная жилка. Плечи у нее костлявые, но шея гладкая, грациозно поднимающая и откидывающая назад голову.

— У вас праздник, Аня? День рождения, именины?

— Мне было велено разогреть вам котлеты. Разве не прекрасный повод? — Она берет верную ноту, и торжественный наряд больше не стесняет.

Она не приближается, но и убираться не думает, а Алоизас конфузливо ежится на тахте. Фланелевая рубашка, пузырящиеся на коленях спортивные штаны — просто мешок мякины по сравнению с ее сверкающим, вызывающим обликом.

— Не поздно ли наряжаться в десять часов вечера?

— Перед нами вечность, если настроиться философски. По мне, можете не наряжаться. Только, боюсь не понравитесь Лионгине.

— Гм, гм, — хмыкает он, тщетно озираясь в поисках причины, которая дала бы ему возможность не переодеваться. — Сколько у меня есть времени?

— Пять минут! Ведь бриться не надо. Борода вам очень к лицу. Не говорила еще? Бородатый вы похожи — угадайте, на кого! — на викинга.

Покорнейше благодарю. Кровопийцы, разбойники, насильники — вот кем были эти ваши хваленые викинги. Выманила, как барсука из норы, а теперь будет подлизываться. Алоизас с сожалением оглядывает свою тахту, заваленную книгами и журналами. Голубеет включенный телевизор — иногда смотрит на дикое прыганье, именуемое танцами, слушает вопли в микрофон, именуемые современными песнями. Как саркофаг, мрачно громоздится письменный стол, на него лучше не смотреть.

Открывает стенной шкаф. В квартире только стенные — каприз Лионгины. В старой хватало одного, четырехстворчатого. Так уютно веяло из него ландышем. Мало того, внутри на дверцах сверкают зеркала. В родительском доме зеркало было предметом гордости, висело в красном углу. А тут чирикают, как бритвы, раздевают догола. Сквозь редкие волосы просвечивает череп. Серо-седые клочья бороды не скрывают морщинистых щек, дряблой шеи. Старик, настоящий старик! С неприязнью к самому себе стаскивает Алоизас фланелевую рубашку, снимает с плечиков наглаженную выходную: 60 процентов хлопка, 40 процентов полиэстера. И хомут надевать? Не с Аней же советоваться, поэтому, ворча, накидывает петлю галстука.

В гостиной слишком торжественно, будто вступил в большой, ожидающий гостей зал, где следует быть изящным, вести любезные беседы. Гордость Лионгины — чешская люстра — сверкает, словно Лионгина тут ни при чем, ярче, чем в другие вечера. Низенький столик выдвинут с обычного места на середину комнаты, покрыт кружевной скатертью и уставлен сервизными тарелочками. Из терракотовой вазы свисают пышные желтые хризантемы, тоже Лионгина позаботилась — она часто возвращается домой с цветами, можно подумать, что в оранжерее работает! — однако вновь кажется, что все создали худые и проворные Анины руки.

Вчерашних котлет не узнать — разрезаны, поджарены, присыпаны листиками петрушки. Сервизная масленка, вазочка с красной икрой, а в самом центре стола бутылка венгерской «Бычьей крови».

— Не коситесь на икру и вино. Мой скромный вклад. Подарок одного поклонника.

— Настоящий пир. — Алоизас растерян, хотя он в собственном доме, при галстуке и в праздничном пиджаке.

— Не хватает свечей, — прочувствованно произносит Аня, довольная своей деятельностью. — Нашла их, а подсвечников нет. Видела у одной художницы. Серебряные, старинные, тяжелые! Ничего не пожалею — приобрету два таких же. Разве вас огорчает, Алоизас, что я стараюсь угодить вашему эстетическому вкусу?

— Не огорчает, но и не радует.

— Надо, чтобы радовало. Заставьте себя радоваться.

— Заставить?

— Конечно! Потому что жизнь короткая и свинская! На каждом шагу норовит обидеть человека. Не поверите, Алоизас, однажды чуть с собой не покончила. Сегодня сама смеюсь, но тогда… Кинулась к воде. Мечусь, как безумная, а вокруг травка шелестит, цветы распускаются, птицы гомонят. Вода сомкнется надо мной, не поинтересовавшись, кто я такая, почему такая. Какого черта, сказала я себе! Если все бессмысленно, то и моя жертва — тоже бессмысленна?

— Вы философ, Аня. Я и не знал.

— Единственный мой тезис.

— Значит, никаких границ, никаких внутренних тормозов?

— Не собираюсь похищать солнце, как говорят литераторы. Жить, Алоизас, жить! Позвольте мне жить, как я хочу, и пальчиком вас не трону. — Она поводила кроваво-красным ногтем мизинца.

— А другие не хотят жить?

— Пожалуйста!

— Вы не поняли меня. Скажем, я и вы, и еще кое-кто… ухватим один и тот же кусок?

Аня задумчиво коснулась своей упругой шеи.

— Что ж, побеждает сильнейший. Разве в природе по-другому?

— В пещерах первобытных людей, хотели вы сказать?

— Люди со времен Адама не изменились, просто мудрецы вроде вас внушили им, что они изменились, — поэтому сначала поплачут, а потом замахиваются, чтобы ударить своего ближнего. Ударят и снова — ах, ах! Человека, видите ли, совесть мучает. Плачет и когда его бьют, и когда сам бьет — вот результат вашего милосердия.

— Простите, я категорически с вами не согласен! — Алоизас откинулся на спинку стула, чтобы быть подальше от крашеного, сыплющего наглые непристойности рта, от длинной, гибкой, казалось, в такт словам извивающейся шеи. — Было бы очень печально не иметь альтернативы.