— Вы считаете, свидетель, что пройти сквозь щель на вполне исправном корабле было возможно?
— Конечно, господин судья. Этот маневр возможен, хотя и запрещен всеми руководствами по космогации. Практически ширина щели три с половиной тысячи километров, причем на краях ее множество крупной ледяной и метеоритной пыли. Разглядеть пыль невозможно, но она наверняка сожгла бы корабль, двигающийся с гиперболической скоростью. Более или менее чистое пространство, сквозь которое можно пройти, составляет каких-нибудь пятьсот-шестьсот километров в ширину. При малых скоростях войти в такой тоннель нетрудно, но при больших появляется гравитационный дрейф; поэтому Кэлдер сначала хорошенько нацелился носом в щель, а потом дал большую тягу. Если бы зонд не повернулся, всё бы прошло нормально. Так я, во всяком случае, думаю. Естественно, был определенный риск. Мы имели примерно один шанс из тридцати, что врежемся в какой-нибудь одиночный обломок. Но тут началось продольное вращение. Кэлдер пытался его погасить, однако ему это не удалось. Боролся он здорово. Это я должен признать.
— Кэлдер не мог остановить вращение корабля? А вы не знаете почему, свидетель?
— Еще раньше, наблюдая за ним во время вахт, я понял, что он феноменальный математик. Он очень доверял своему искусству проделывать молниеносные вычисления самостоятельно, без помощи счетных машин. При гиперболической скорости в сложившейся ситуации нам предстояло проскочить как бы сквозь игольное ушко. Указатели тяги были бесполезны: они давали только тягу двигателя «Голиафа», но не могли дать величины тяги зонда. Кэлдер смотрел исключительно на гравиметры и вел корабль только по их показаниям. Это была настоящая математическая гонка менаду ним и условиями, которые менялись с увеличивающейся быстротой. О том, на что Кэлдер был способен, свидетельствует такой факт. Я едва успевал лишь прочитывать показания приборов, а ему за то же самое время приходилось проделывать в уме вычисления, составляя дифференциальные уравнения четвертой степени. Должен подчеркнуть: хоть я и считал поведение Кэлдера до этого момента возмутительным, так как был уверен, что он услышал приказ командира и умышленно его не выполнил, тем не менее я восхищался им.
— Вы не ответили на вопрос трибунала, свидетель.
— Я как раз подхожу к ответу, господин судья. Решения, хотя Кэлдер и отыскивал их в доли секунды, безусловно были только приближенными. Они не были идеально точными, да и не могли быть, даже если бы он превратился в самую быстродействующую счетную машину на свете. Величина ошибки, которой он учесть не мог, росла — и мы продолжали крутиться. Какое-то время мне казалось, что, возможно, Кэлдер всё-таки справится, но оп раньше меня понял, что проиграл, и выключил тягу. Наступила невесомость.
— Почему он выключил тягу?
— Он хотел пройти сквозь щель почти по прямой, но не мог погасить продольного вращения корабля. «Голиаф» вертелся, как волчок, и потому вел себя, как волчок: он сопротивлялся силе тяги, которая стремилась ориентировать его. Появилась прецессия — чем выше становилась наша скорость, тем сильнее раскачивалась корма. В результате мы вошли в очень растянутый штопор, корабль болтало с боку на бок, и каждый из этих витков имел, может, сотню километров в диаметре. При такой траектории было легче легкого угодить в край кольца вместо середины щели. Кэлдер уже ничего не мог поделать. Он сидел в воронке.
— Что это значит?
— Так мы обычно называем необратимые ситуации, в которые легко попасть, но из которых нет выхода. Наш дальнейший полет не поддавался никаким расчетам. Когда Кэлдер выключил двигатели, я думал, что он просто отдается на волю случая. Цифры бешено мелькали на шпалах указателей, но расчеты были уже ни к чему. Кольца ослепляли, так что трудно стало смотреть, — ведь они состоят из глыб льда. Они крутились перед нами словно карусель, вместе со щелью, которая выглядела как черная трещина. В такие моменты время тянется невероятно. Всякий раз, когда я бросал взгляд на стрелки секундомеров, мне казалось, что они стоят на месте. Кэлдер лихорадочно начал расстегивать ремни. Я стал делать то же самое, так как догадался, что он хочет сорвать главный предохранитель перегрузки, который находится на пульте, а с кресла не может до него дотянуться. Располагая полной мощностью, он еще успел бы затормозить и уйти в пространство, развив эти самые сто g. Мы бы лопнули, как воздушные шарики, но он спас бы корабль и себя. Собственно, мне уже раньше следовало догадаться, что он не может быть человеком; ни один человек не был в состоянии проделывать вычисления так, как он… но только в тот момент я это осознал. Я хотел задержать Кэлдера прежде, чем он окажется у пульта, но он был быстрее. Он и должен был быть быстрее. «Не расстегивайся!» — крикнул мне командир. А Кэлдеру: «Не трогай предохранитель!» Кэлдер не обратил на это внимания, он уже встал. «Полный вперед!» — крикнул командир, и я послушался его. У меня ведь был второй руль. Я не ударил всей мощностью сразу. Дал пять g, так как не хотел убивать Кэлдера, — я хотел только отбросить его этим ударом от предохранителей, но он удержался на ногах. Это было ужасное зрелище, ни один человек не устоит при пяти. Кэлдер устоял, только схватился за пульт, ему содрало кожу с обеих ладоней, но он не разжимал рук, под кожей была сталь. Тогда я дал сразу максимум. Четырнадцать g оторвали его, он полетел к задней стенке рубки с таким ужасным грохотом, словно весь был одной глыбой металла, пронесся между креслами и ударился о переборку, так что она ходуном заходила, а он завопил совершенно ни на что не похожим голосом, и я слышал, как он там, сзади, катался, крушил переборки, как разрушал всё, за что схватится, но я уже не обращал на это внимания: перед нами открывалась щель; мы неслись в нее как сумасшедшие, корму болтало, я сбросил тягу до четырех g, тут всё решал случай. Командир крикнул, чтобы я стрелял, и я начал выстреливать один за другим противометеоритные экраны, чтобы смести перед носом корабля мелкую пыль, если она появится на курсе; хоть это и немногого стоило, лучше такая защита, чем никакой. Щель казалась огромной черной пастью, я видел далеко впереди огонь, защитные экраны распахивались и тотчас же сгорали, сталкиваясь с крупицами ледяной пыли, огромные, необыкновенно прекрасные серебряные облака возникали и распадались в мгновение ока, корабль слегка тряхнуло, показания всех индикаторов правого борта разом подскочили, — это был термический удар, мы зацепились за что-то — уж не знаю, за что, — и «Голиаф» оказался на другой стороне…