— Ничего-о! — говорил он себе в эти минуты. — Ничего-о!.. Победителей не судят! А я, — я должен победить!..
11
Наконец, суточные сводки начали улыбаться Виктору.
Ежедневно и уверенно выполняли план Светличный и Ангелов. Из кожи лезли вон Посвитный и Беловежа. Глядя на них, смекнул обстановку и Шумилов, дал сто процентов и он. Только Горовой упрямо держался своей линии; казалось, он даже гордился тем, что не выполняет плана, не идет на фокусы. И в хвосте всех уныло плелся Голубев.
Этот Голубев долго оставался загадкой для Виктора.
— Черт его знает! — злился управляющий. — Круглый он какой-то — не ущипнешь!
Действительно, Голубева ничто не могло растормошить или встревожить — ни упреки, ни угрозы, ни выговоры. Он только добродушно-виновато улыбался в ответ да покорно складывал на животе пухлые пальцы, — это была его любимая поза. Мол, воля ваша, — делайте со мной, что хотите!
Этого безобидного толстяка с рыхлым, добрым, бабьим лицом было и невозможно и бесполезно ругать: все тотчас же и скатывалось с него, как с жирного гуся вода.
— Да когда же ты план будешь выполнять? — в отчаянии спрашивал его Абросимов.
— А скоро, скоро! — неизменно отвечал Голубев; он был щедр на обещания и посулы — они ему ничего не стоили. — Вот увидите: скоро сяду на план.
— Сядешь? — взрывался Виктор. — Ляжешь ты на план — это возможно! Окончательно ляжешь, этого от тебя еще можно ждать...
Существовало три ходячих выражения, образно, но совершенно точно характеризующих состояние дел: «сидеть на плане»», «стоять на плане» и «лежать на плане».
«Лежать на плане» — было выражение насмешливое. Оно означало долгое, хроническое прозябание на мертвой точке, без всякого просвета впереди...
«Стоять на плане» — это уже лучше. Это значит с превеликими усилиями вскарабкаться на пик плана и стоять там, судорожно балансируя: может, устоишь, а может, и опять свалишься в пропасть.
«Сидеть на плане» — это твердо сидеть в седле.
Голубев именно «лежал на плане», лежал дохлой, громоздкой тушей, но в этом плачевном состоянии — к великой ярости Виктора — чувствовал себя превосходно: с аппетитом ел, спокойно спал и даже ласково зазывал к себе в гости управляющего отобедать... Обеды Голубева славились на весь район.
Однажды совершенно распаленный Абросимов нагрянул на Голубева в предобеденный час. В это утро трестовская сводка была особенно обнадеживающей. Если бы не Голубев, желанные сто процентов по тресту уже были бы, даже несмотря на упрямство Горового.
Виктор решил на этот раз круто обойтись с Голубевым.
— Я этому ресторатору задам обед! Сыт будет.
Он нашел Голубева в конторе. Голубев был в каске, в шахтерках и с лампочкой, словно он или только что выехал из шахты, или собирался туда. Но на его румяном лице угольной пыли не было и шахтерки были чистые...
— Что, в шахту собираетесь? — спросил Виктор, проходя вперед и с усилием сдерживая себя, осаживая, как наездник чуть осаживает горячего скакуна перед тем, как взять барьер.
К тому же и людей в кабинете было слишком много.
Голубев радостно поднялся к нему навстречу.
— Да вот, собирался... Все утро собирался... Да все дела, дела, мелочи... А теперь уж и время обеденное. Здравствуйте, Виктор Федорович! Душевно рад, что заехали, — он действительно был рад ему, как и каждому гостю, — он гостей любил. — Как здоровьице супруги? Н-ну! А у меня сейчас как раз поросеночек к обеду и свежая рыбка... Так не отобедаем ли, а? — и он с надеждой посмотрел на управляющего.
На него положительно нельзя было рассердиться всерьез. Виктор даже улыбнулся невольно, но тотчас же спохватился и, вспомнив утреннюю сводку, насупил брови.
— А мы еще с вами не заработали на обед! — хмуро сказал он, разглядывая слишком чистые шахтерки Голубева. — Вы когда в последний раз в лаве были?
— Да когда же? — забеспокоился Голубев. — Часто бываю... Да вот... Ну, разве упомнишь?
Но Виктор продолжал настойчиво добиваться точного ответа и заметил, что в кабинете все исподтишка и деликатно заулыбались.
— Якову Афанасьевичу трудно в лаве поворачиваться. Как бегемоту в проруби... — шутливо заметил кто-то.
В общем выяснилось, что Голубев не был в шахте давно, две — или даже три недели.
Но шахтерки надевал каждое утро. И каждое утро брал лампу. А затем весь день крутился в конторе, будто важные и неотложные дела задерживали его, и, наконец, шел завтракать или обедать. Завтракал он всегда дома. Он не терпел есть на ходу.
— Да как же можно шахтой руководить, не бывая в шахте? — даже не возмутился, а удивился Абросимов. Пристально посмотрел на внезапно смутившегося и покрасневшего Голубева и все понял: этот человек не любил шахту. Это не Горовой, не Ангелов, не Светличный.
Зачем же он тогда стал горняком?..
В самом деле, зачем?
Это вышло совершенно случайно, по инерции — отец был горняк, братья — горняки, стал горняком и Яков Голубев. Стал, не думая, не выбирая. В институте он учился средне, не худо и не хорошо. Ни в чем дурном замечен не был. И диплом получил. А по окончании института на шахту не поехал, а устроился в комбинат, в один из его многочисленных отделов. И зажил припеваючи. Сослуживцы и начальники скоро полюбили его за веселый, общительный характер, часто ходили к нему в гости обедать и хвалили эти обеды; слава хлебосола быстро утвердилась за Голубевым, об инженерской славе и помяну не было.
В эти поры Яков Афанасьевич и раздобрел. Он округлился, зарумянился, стал тяжел на подъем, появилась одышка от ожирения и изжоги по утрам.
И, однако, когда нечаянно-негаданно, просто подвернувшись под горячую руку нового начальника комбината, угодил Яков Афанасьевич на шахту — он протестовать и биться не стал. Только поморщился, словно нечто кислое проглотил, крякнул и — поехал.
Впрочем, он и на шахте устроился недурно — такой уж счастливый характер был у него. Появился собственный домик с садом, наладилось хозяйство, а с ним и знаменитые голубевские обеды. «От Голубева еще никто голодным не уходил!» — любил с гордостью повторять Яков Афанасьевич. И он был прав. Шахту же он с легкой душой передоверял главному инженеру, человеку тощему и честолюбивому. Сам Яков Афанасьевич в шахте действительно бывал редко.
Он не то, чтобы боялся шахты, — он на ней родился и вырос, — а ему было просто скучно в ней, неинтересно, тяжко, душа к углю не лежала.
Душа Якова Афанасьевича Голубева тянулась совсем к иному. В этом рыхлом и с виду ленивом человеке таилась великая страсть, она одна только могла сделать его и деятельным, и подвижным, и даже азартным. Он любил скот.
Ради того, чтоб добыть или даже только поглазеть на прославившуюся новую племенную породу, он мог пешком исходить десяток ярмарок или воскресных базаров. Он мог без устали вертеться подле полюбившейся ему пегой или пестрой красавицы, любоваться могучим выменем и до хрипоты в глотке уговаривать хозяина поменяться с ним коровами — с приплатой, разумеется.
Меняться он любил. Он барышничал бескорыстно — чаще всего себе же в ущерб, — менял ярославку на горбатовку, горбатовку на костромчанку, находя радость именно в этих переменах.
— Вот какая красавица, а! — совсем по-детски восторгался он, вводя к себе во двор новую корову. — Рекордистка! Фантастические удои, ей-богу, не вру!
Сам он, впрочем, пил только козье молоко, уверяя, что оно умножает мужскую силу.
Он любил и держал у себя всякую животину: бугая, коров, коз, свиней, птицу... Были у него и собаки, у крыльца всегда вертелись щенки, с визгом гонялись за курами... На дворе Голубева вечно стоял птичий и собачий гам. А Яков Афанасьевич с наслаждением глядел на все это мычащее, блеющее и кудахтающее добро и с восторгом похлопывал себя по животу: он был счастлив!
И, однако, не инстинкты собственника двигали им. С еще большим усердием пестовал бы он и умножал общественное стадо. Он просто ошибся призванием. Ему бы не заведующим шахтой быть, а начальником ОРСа или директором совхоза. Отличный, заботливый был бы директор!
Но, разумеется, никому и в голову не могло бы прийти назначить горного инженера в совхоз.
А горняк он был плохой. И Виктор теперь это ясно увидел. Больше не хотелось ни кричать на Голубева, ни ругаться, ни злиться — бесполезно. «Что ж теперь делать? — думал Абросимов, с истинно шахтерским презрением глядя на потного толстяка в каске. — Снимать его, что ли?.. Да, надо бы снять! Надо. А пока? Пока кто? Кто на самом-то деле управляет шахтой?» — Он обвел взором всех людей в кабинете и остановился на главном инженере. Тот встрепенулся, заметив этот взгляд. Они молча смотрели друг на друга.
— А что же поросеночек? С кашей? — неуверенно пробормотал Голубев. — А? — он снял каску, вытер вспотевшую лысину и с надеждой посмотрел на управляющего. — И рыбка свежая, мариупольская... — прибавил он.
Абросимов резким движением встал из-за стола...