Абросимов резким движением встал из-за стола...
— Хорошо! — сказал он, усмехнувшись уголком рта. — Отведаем и рыбки! Надеюсь, вы с нами? — обратился он к главному инженеру.
— А как же, как же! — подхватил обрадованный Голубев. — Милости прошу!
Теперь он был в своей роли. Да и каска больше не мешала. Торжественно повел он гостей к себе домой, предвкушая обеденные радости. Он не хвастал: и поросеночек с кашей, и свежая рыбка имелись налицо. Обед был на славу хорош.
Но управляющий и тут расстроил хлебосольного хозяина: он ел оскорбительно. Не глядя, брал все, что ему предлагали, торопливо жевал, без вкуса и без смака, и разговаривал только с главным инженером шахты, Арсением Ивановичем, и все на угольные темы. Поросеночка же так и не похвалил.
За обедом не следует говорить на неприятные, колючие темы, — в этом отношения Яков Афанасьевич Голубев, сам того не зная, придерживался этикета японской чайной церемонии. Но тщетно пытался он направить беседу в доброе, обывательское русло. Виктор круто поворачивал ее по-своему.
— Какие вы угольщики! — с презрением фыркал он, тыкая вилкой в поросенка. — Угольщики должны уголь давать. А вы?
— Приходится согласиться с вами, Виктор Федорович! — уклончиво отвечал инженер. — Прорыв!
— А почему прорыв? Почему? И до каких пор? Ваша шахта весь трест в болото тянет. Если бы не вы...
— Сознаем. Да что поделаешь! — печально кивал головою Арсений Иванович. — Как говорится, выше головы не прыгнешь, — а сам с тревожным интересом все время смотрел на управляющего, словно ожидал услышать главное и сокровенное.
Наконец, Абросимов упомянул имя Посвитного. Стал расхваливать его. Вот с кого вам бы пример ваять! — с упреком сказал он.
Арсений Иванович осторожно усмехнулся.
— Отважный человек Иван Гаврилович! — сказал он и пытливо посмотрел на Абросимова. — Где уж нам!
— А я трусов не терплю! — круто отрезал Виктор.
И они поняли друг друга.
Собственно, этим и был исчерпан весь разговор между управляющим трестом и главным инженером шахты. Но через два дня шахта Голубева выполнила суточный план.
Это была великая минута в жизни Виктора-управляющего. Впервые в трестовской сводке появились желанные сто процентов. Даже сто и три десятых.
Он смотрел на эту круглую, пузатую, чем-то похожую на Голубева, благодушную цифру и насмотреться не мог. Потом вдруг поднял рапортичку над головой и тихо, торжественно потряс ею. И — засмеялся. Он был один в кабинете.
Что он чувствовал сейчас, в эту минуту? Вероятно, то же, что чувствует альпинист, взобравшись на недоступный людям пик, — счастье и усталость. Но зато какое могучее счастье! Пусть продлится оно одну минуту, всего одну минуту, пока стоишь на сияющей снегами вершине и смотришь вниз, — ради этой минуты стоило карабкаться!
Но альпинист, взяв пик, уже обеспечил себе вечную славу, его имя навсегда останется на географической карте. А для Виктора это в лучшем случае слава на один день. Каждый день должен он карабкаться и брать пик.
Каждый день, всю свою жизнь. И если он, наконец, прочно укрепится на завоеванном пике, — ему тотчас же пришлют новый план. Зададут новые высоты... Ну и пусть! И пусть! В этом и есть скромное, бескорыстное счастье хозяйственника. В чем же еще? Он не капиталист, не акционер, не биржевой маклер...
Сейчас не хотелось ему вспоминать, какими способами и маневрами добился он этого торжества. Все равно! Он дал уголь. Не себе — родине. Металлургическим заводам, паровозным топкам, электрическим станциям. Семь с половиной тысяч тонн угля в сутки. Кто упрекнет его за это!
Он спохватился вдруг: надо немедленно же позвонить начальнику комбината, доложить о первой победе. Доложить тихо, скромно, даже сухо. По-деловому. Он знал, что начальник комбината обрадуется. Обрадуется именно за него, за Виктора. Начальник питает к нему слабость, это он уже знал. Знал и о том, что давно уже отдал он команду своему аппарату не тормошить, не дергать молодого управляющего-выдвиженца, дать ему возможность самостоятельно похозяйничать, показать себя. Да, начальник любит его. И все его любят. Все ласково и с надеждой смотрят на молодого хозяйственника, ждут, что он и в тресте покажет себя, как когда-то в лаве...
Ну что ж, вот он начинает показывать. Не будем преувеличивать, — это только первая ласточка, как говорит Посвитный. Виктор отлично понимает это...
Он снял трубку и позвонил... Андрею. Он сам не знал, почему именно Андрею первому позвонил. Хотел ведь начальнику комбината?..
— Да! — услышал он негромкий голос товарища. — Кто говорит?
— Послушай, Андрей, — сказал Абросимов, — у тебя из окна вид хороший?
— Что? — не понял тот.
— Вид, говорю, хороший? Кругозор большой?
— Ну, по занимаемой должности... — улыбнулся Андрей.
— Звезды видно?
— A-а! Вот ты о чем?.. — засмеялся секретарь. — Хвастаешься?
— А что — нельзя?
— Да как тебе сказать! Не рановато ли?
— Да ты в окно погляди! Погляди! — вскричал Виктор. — На всех шахтах звезды горят. Сто процентов по тресту!
— A-а, тогда поздравляю! От всей души поздравляю, дорогой.
— Спасибо, — растроганно ответил Виктор. — Под вашим, так сказать, идейным руководством...
— Да, кстати! — спохватился Андрей. — Хорошо, что ты мне позвонил. Слушай, что там у Посвитного творится?
— А что?
— Да есть тут у меня сигнал от парторга. Говорят, вовсе Посвитный забросил проходку нового горизонта...
— Ну, уж и вовсе! — темнея лицом, пробурчал Абросимов. — Ты, будь добр, не очень-то доверяйся подобным сигналам.
— А ты разберись, разберись... — добродушно посоветовал Воронько. — Вообще подозрительны мне успехи Посвитного. Уж не Сакко и Ванцетти помогают ему?
— Какие Сакко и Ванцетти?
— А карандаши есть такие, неужели не знаешь? — засмеялся секретарь. — Фабрики имени «Сакко и Ванцетти»?
— Хорошо, я разберусь, — сказал Виктор и положил трубку.
Но праздник был уже испорчен.
Праздник был окончательно испорчен. И кем же? Андреем!
12
Постоянным корреспондентом областной газеты в Первомайском (бывшем Круто-Марьинском) районе с давних пор являлся Гриша Мальцев. Без Гриши Мальцева трудно было бы представить себе Первомайский район, как, впрочем, и Гришу Мальцева вне Первомайского района.
Здесь, на «Софии», Гриша родился. Здесь некогда работал коногоном. Здесь написал свои первые рабкоровские заметки. По существовавшей тогда моде он подписал их псевдонимом, но тайны не сберег, сам же ее с гордостью и выдал.
Его излюбленными псевдонимами долго были «Жало» и «Скорпион», и Гришу так и звали тогда на шахте — «Гриша Скорпион», хоть во всем районе вряд ли сыскался б человек добродушней и безобидней его. Потом псевдоним он отбросил, подписывался: Г. Мальцев, и в поселке его стали звать просто Гришей. Звали так и сейчас, когда Грише уже стукнуло добрых пятьдесят лет...
Есть в шахтерских поселках люди, которые как бы целиком, безраздельно принадлежат всему обществу, являются его достоянием и его славой. Обычно это местные поэты, футболисты, актеры и музыканты самодеятельности. Даже незнакомые люди называют их просто по имени — Саша, Вася. Петя — и не из фамильярности, а из особой ласки. Так когда-то на всех аренах России знаменитого борца Поддубного Ивана звали просто дядей Ваней. Это — флаг популярности.
Пожалуй. Гриша Мальцев и был самым популярным человеком в Первомайском районе. Его знали все. Без него не было торжества в лаве, свадьбы в казарме, вечера в клубе. Он был всеобщим другом, сватом и кумом. С ним советовались, его охотно приглашали на «стопку чая», к нему вечно обращались с просьбами. Он готов был услужить всем.
Он сочинял жалобы в суд, заявления и другие бумаги: вступающим в партию помогал составить биографию; солдатам писал письма; для самодеятельности делал райки и частушки на местные темы, и даже песни — корявые, но с «душой». Если где-либо на шахте случалось происшествие, об этом первым долгом звонили Грише. Бабы, возмущаясь очередью у магазина, непременно вспоминали Гришу: «Надо Гришу позвать, уж он их всех прохватит!» Его всегда теребили, всегда куда-то тащили и звали...
И он немедленно являлся — встрепанный, встревоженный, расхристанный, с пухлым блокнотом в руке я карандашом за ухом и с таким видом, словно он примчался на пожар, а не на дружескую вечеринку.
С годами он не менялся, только седел. Он оставался большим, добрым ребенком, беспечным к себе и своим нуждам, отзывчивым к нуждам чужим. Он ходил летом в парусиновой куртке, похожей на спецовку, и в сандалиях на босу ногу, а зимой — в длиннополом пальто с вельветовым воротником и глубоких калошах; пестрый, косматый шарф болтался на его шее, как веревка на удавленнике...
И летом и зимой он носил шляпу — единственный во всем поселке. С этим была связана целая история. Первый гонорар — нежданный, непрошенный — привел Гришу в великое смятение. Он... обиделся.