Читать интересную книгу Семья Тибо.Том 1 - Роже Мартен дю Гар

Антуан, глядя из-за плеча Рашели, успел заметить только чьи-то нагие переплетенные тела. Рашель стремительно закрыла ему глаза рукой; и тепло ладони, прикасавшейся к его векам, напомнило ему, как она, изнемогая от наслаждения, точно так же, пожалуй, только менее порывисто, прикрывала ему глаза в минуту близости, чтобы скрыть от любовника свое истомленное лицо. Он стал в шутку бороться. Но она вскочила, прижимая к груди, обтянутой пеньюаром, связку фотографий.

Подбежала к секретеру, смеясь, положила пачку в ящик и повернула ключ…

— Прежде всего — это чужое, — заявила она. — Распоряжаться ими не имею права.

— А чьи же они?

— Гирша.

И она снова уселась рядом с Антуаном.

— Пожалуйста, будь умником. Обещаешь? Будем смотреть дальше. Тебе не надоело?.. Гляди-ка: вот еще экспедиция… Экспедиция верхом на осликах, в леса Сен-Клу{74}. Видишь, в моду стали тогда входить рукава-кимоно. И костюмчик же у меня был — просто шик!..

X

«Лгу себе ежечасно, — размышляла г-жа де Фонтанен, — но если б я смотрела правде в глаза, мне уже не на что было бы надеяться».

Она постояла у окна в гостиной и, не поднимая тюлевой занавески, проследила взглядом за Жеромом, Даниэлем и Женни, гулявшими по саду.

«Да, и правдолюбцы, оказывается, могут жить спокойно, хоть и погрязли во лжи», — подумала она. Но точно так же, как не могла она иногда противиться приступу смеха, так не могла противиться ощущению счастья, которое то и дело вздымалось из недр ее души, словно волна морского прибоя, захлестывая все ее существо.

Она отошла от окна и поспешила на террасу. Стоял тот предвечерний час, когда до боли в глазах стараешься рассмотреть очертания предметов; небо покрылось волнистыми разводами, и уже зажглись неяркие звезды. Г-жа де Фонтанен села, обвела взглядом знакомый пейзаж. Потом вздохнула. Она предугадывала, что Жером вряд ли будет жить вот так, рядом с ней, как живет уже две недели; она хорошо знала, что вновь обретенное семейное счастье вот-вот развеется, как бывало уже много раз! Ведь даже в его отношении к ней, в его нежности и внимании, она с радостью и со страхом узнавала его, того самого Жерома, каким он был всегда. И это было доказательством, что он ничуть не переменился и что близок тот час, когда он ее оставит, как оставлял всегда. Да, он уже не был тем постаревшим, надломленным Жеромом, каким был в те дни, когда она привезла его из Голландии и когда он цеплялся за нее, как утопающий за своего спасителя, искал в ней опору. Теперь, оставаясь с ней с глазу на глаз, он еще держался как школьник, наказанный за шалости, и со смиренным и чинным видом вздыхал о своем горе, но уже достал из чемодана летние костюмы и вся его осанка стала моложавее, хоть сам он этого и не замечал. Да вот сегодня утром, когда она сказала ему до завтрака: «Сходите-ка в клуб за Женни, вам это будет прогулкой», — он, правда, прикинулся, будто ему это безразлично и он только уступает ее просьбе, однако уговаривать его не пришлось. Он встал, а немного погодя уже быстрой походкой шел по дорожке, подтянутый, в белых фланелевых брюках и светлом сюртуке; больше того, она заметила, как на ходу он сорвал веточку жасмина — украсить петлицу.

В тот миг, когда она вспомнила об этом, Даниэль увидел, что мать одна, и подошел к ней. С того дня, как к ней вернулся муж, г-жа де Фонтанен стала как-то чуждаться сына. И Даниэль это подметил: поэтому он и стал чаще ездить в Мезон и никогда еще не оказывал ей столько внимания, словно хотел показать, что догадывается о многом и ничего не осуждает.

Он растянулся в раскладном кресле, обтянутом холстом, любимом своем низеньком кресле, улыбнулся матери и закурил. (Да у него совсем отцовские руки, жесты!)

— Ты вечером не уедешь, взрослый мой сын?

— Да нет, уеду, мамочка. На раннее утро назначена деловая встреча.

Он заговорил о своей работе, а это случалось не часто; Даниэль подготовлял к печати номер журнала «Эстетическое воспитание», посвященный последним направлениям в европейской живописи, приурочивая его выход к открытию сезона, и был поглощен подбором огромного числа репродукций, иллюстрирующих статьи. Наступило молчание.

Тишина полнилась вечерними шорохами, и громче всего раздавался стрекот сверчков, который доносился откуда-то снизу, из рва, пересекавшего лес; порою тянуло дымком, и легкий ветерок прочесывал сосны и с шелестом гнал по песку листья, покрытые прожилками, и лоскутья коры, опавшие с платанов. Летучая мышь, быстро и неслышно махая крыльями, коснулась волос г-жи де Фонтанен, и та не удержалась, вскрикнула. Помолчав, она спросила:

— А воскресенье ты проведешь здесь?

— Да, приеду завтра на два дня.

— А не пригласить ли тебе своего друга к завтраку?.. Мы с ним как раз встретились вчера в деревне.

И она добавила — то ли оттого, что и в самом деле так считала, то ли оттого, что приписывала Жаку те же душевные качества, которые, как ей казалось, она обнаружила в Антуане, а то ли и оттого, что ей хотелось доставить удовольствие Даниэлю:

— Вот у кого искренняя и благородная натура! Мы прошли вместе немалый путь.

Даниэль нахмурился. Ему вспомнился непонятный взрыв раздражения у Женни в тот вечер, после ее прогулки вдвоем с Жаком.

«Все в ее маленьком внутреннем мире идет вкривь и вкось, нет душевного равновесия, — печально размышлял он, — раздумье, одиночество, чтение — все это сделало ее слишком взрослой, а при этом такое неведение жизни! Как быть? Теперь она немного меня дичится. Была бы она поздоровее, а то нервишки у нее слабенькие, как у ребенка! А романтические настроения! Воображает, что никому ее не понять, вечно уклоняется от откровенного разговора! Замкнутость, самолюбие портят ей всю жизнь! А может быть, все это — еще отголоски переходного возраста?»

Он пересел в другое кресло, поближе к матери, и спросил для успокоения совести:

— Скажи, мама, ты ничего не заметила в поведении Жака? Как он держится с вами обеими, с Женни?

— С Женни? — переспросила г-жа де Фонтанен. От этих двух слов, брошенных Даниэлем, тревога, притаившаяся в ее душе, вдруг приняла вполне отчетливую форму. Тревога? Нет, пожалуй, определилось какое-то мимолетное впечатление, которое ей запомнилось из-за ее способности все воспринимать особенно чутко. И ее сердце мучительно сжалось: душа ее обратилась к всевышнему с пылкой мольбой: «Не оставь нас, господи!»

Вернулись с прогулки и остальные.

— Как вы легко одеты, мой друг, — воскликнул Жером. — Берегитесь: сегодня вечером прохладно, не то что все эти дни.

Он принес из передней шарф, укутал ей плечи. И, заметив, как Женни волоком тащит по песчаной дорожке шезлонг, сплетенный из ивовых прутьев, — ей было предписано лежать после еды, и она оставила его под платанами, — ринулся ей на помощь и сам водворил его на место.

Нелегко было ему приручить эту дикую пташку. Детство Женни прошло в такой духовной близости с матерью, что все тягостные переживания г-жи де Фонтанен косвенно отражались и на ней, и судила она об отце, не зная снисхождения. Но Жером, восхищенный тем, какое превращение произошло с Женни, сколько в ней появилось женственности, оказывал ей бесчисленные знаки внимания и пускал в ход все свое обаяние с такой готовностью услужить и в то же время с такой сдержанностью, что девушка была тронута. Как раз сегодня ему удалось поговорить с дочерью, разговор был непринужденный, дружеский, и Жером до сих пор пребывал в умилении.

— Нынче вечером розы как-то особенно душисты, — произнес он, мерно покачиваясь в качалке. — А кусты «Славы Дижона», те, что рядом с голубятней, сплошь усыпаны цветами.

Даниэль поднялся.

— Мне пора, — сказал он и, подойдя к матери, поцеловал ее в лоб.

Она сжала ладонями его щеки, пристально поглядела на него и шепнула:

— Взрослый мой сын!

— Давай я провожу тебя до станции, — предложил Жером. После утренней прогулки его так и подмывало хоть ненадолго сбежать из сада, где он провел две недели в затворничестве. — А ты не пойдешь, Женни?

— Я останусь с мамой.

— Угости-ка меня папиросой, — сказал Жером, подхватив под руку Даниэля (после своего возвращения он не покупал табак, не желая выходить из дому, — пришлось отказаться от курения).

Госпожа де Фонтанен проводила взглядом уходивших мужчин. Она услышала, как Жером спросил:

— Как по-твоему, раздобуду я восточный табак на вокзале?

Немного погодя они скрылись под сенью елей.

Жером шел плечом к плечу с молодым красавцем, — вот какой у него сын! Сколько обаяния таилось для него в каждом молодом существе! Правда, обаяния, приправленного ядом сожаления. И это чувство мучило его каждодневно с той поры, как он приехал в Мезон: облик Женни то и дело пробуждал в нем тоску по невозвратной юности. Как он исстрадался еще сегодня, на теннисной площадке! Ах, эти ясноглазые юноши и девушки, растрепавшиеся от беготни по корту, небрежно одетые, что не мешало им излучать всепобеждающее очарование молодости; эти гибкие тела, залитые солнцем, — даже запах пота у них какой-то свежий и здоровый! С какой убийственной ясностью за несколько минут, проведенных там, он постиг, как принижает человека возраст! И испытал стыдное, гадливое чувство оттого, что теперь каждый день вынужден бороться с самим собою, со своим увяданием, своей неопрятностью, запахом своего стареющего тела, бороться со всеми предвестниками того окончательного распада, который уже в нем начался! И, сравнивая свою отяжелевшую поступь, одышку, какую-то вымученную бодрость с гибкостью и стремительностью сына, он рывком выдернул руку из-под его руки и, не в силах утаить зависть, воскликнул: