Читать интересную книгу Новеллы - Андрей Упит

Существует только одна-единственная истина и только один путь к ней. Истина социализма, которую наиболее развитые из вас понимают и сознают, а такие, как вы, мой друг, инстинктивно угадывают. Даже слепые чувствуют, что солнце светит и с какой стороны оно светит. Это говорю я, капиталист и эксплуататор, потому что нам незачем быть такими тупыми и социально темными, какими нас часто изображают ваши вожди. В особенности я могу сказать это о себе. Нам — я снова буду говорить от имени своего класса — нет нужды закрывать глаза на эту великую истину, ибо мы служим ей и содействуем ей точно так же, как и вы.

Но, возразите вы, а где же интересы отдельных классов и порождаемые ими разные идеологии? Эх, мой друг, мы — а в особенности вы — так часто повторяем слово «идеология», что забываем его глубокий смысл, цепляемся за его оболочку, за пустой звук. Но мы должны постигать суть — всегда только суть, мой друг! В ней содержится оправдание не только вашего, но и нашего существования, деятельности и морали.

Мы так часто слышим: вы насильники, вы алчны, как гиены, и хищны, как голодные волки. У вас нет сердца. Вы катаетесь в автомобиле по нашим костям. Вы купаетесь в нашем поту, как в теплой ванне. Превосходно, мой друг. Я не стану спорить по поводу слишком очевидных гипербол и непристойных сравнений. Они нужны вам для утоления горечи, для обманчивого самоуспокоения. Пусть будет по-вашему. Именно такими мы и должны быть. Но такими могут быть только самые здравомыслящие, самые смелые из нас. В большинстве своем мы слишком мягкотелы, восприимчивы и сентиментальны.

Что такое жалость, благотворительность и тому подобные проявления чувствительности? Отдельные мелкие капли, падающие на раскаленные камни, брошенный в море окурок этой сигары, за который не может ухватиться ни один утопающий, чтобы выплыть к берегу. И если современный гуманизм угрожающе растет, то бороться с этой социальной и моральной болезнью в первую очередь и больше всех обязаны вы. Ибо она больше всего угрожает вашим интересам, вашим планам на будущее.

Ибо что такое все рабочее движение со всеми его экономическими и политическими организациями, со всеми его сотнями форм движения масс? Ответный нажим на капиталистов, на гнет капитала, как принято говорить на вашем безобразном жаргоне. Чем сильнее угнетение, тем сильнее противодействие. Сострадание и гуманизм — это лишь сознательные или бессознательные попытки ослабить, дезорганизовать движение пролетариата, это коварство и предательство, это занятие для трусов и малодушных. И в первую очередь для тех, кто не верит в социальный прогресс и преобразование мира на новых основах. Чем хуже, тем лучше — сказал кто-то из ваших лидеров. Я не уверен, сказал ли он именно так. Очень жаль, если он этого не сказал. Ибо в этой проблеме — ключ к социальному прогрессу. За примерами далеко ходить не приходится. Возьмем хотя бы вас, Жан Морен. Вы числитесь членом профессионального союза, но что вы союзу и что вам союз? Вы всегда пытались как-нибудь пробиться в одиночку. Сознания солидарности у вас нет и на сантим. Во время забастовок вы не раз играли двусмысленную роль. Мои мастера кое-что помнят об этом. Вы надеялись как-нибудь избежать гнета капитализма. И кто остается в выигрыше? Вы? Но взвесьте теперь свое положение и скажите, не прав ли я. Вы сами должны признать, что проиграли жизнь. Вы выйдете отсюда на улицу — старый, нищий, полуслепой и без работы. И единственное, на что вы еще можете пригодиться — это послужить предостережением своему сыну, чтобы он не пошел по вашим стопам.

Господин Пирсон взглянул на угол стола, где стояли часы с фарфоровым циферблатом и золотыми стрелками в стиле рококо. У него осталось еще две минуты времени. Господин Пирсон медленно встал, уперся узкими жилистыми руками в стол.

— Так-то, мой друг. Я рад, что вы пришли и мы немного поболтали. Это совершенно необходимо для взаимного понимания двух человек, представляющих два враждебных класса и противоположные интересы. Я рад, что мы так хорошо поняли друг друга. Сейчас поняли вы, но настанет время — я убежден, что оно не за горами, — когда все поймут, кто является вашим настоящим благодетелем. До свидания, мой друг!

Господин Пирсон кивнул головой. Посмотрел на Жана Морена и, проследив направление его взгляда, увидел сигару в желобке пепельницы.

— А, вы хотите… Пожалуйста!

Он потянулся за ней, собственноручно сунул в рот Жану Морену. Достал из кармана коробочку спичек в серебряном футляре с портретом какой-то дамы. Задержался на нем влажным взглядом. Потом чиркнул спичкой и поднес ее к сигаре.

— Тяните сильнее. Вот так. Ну, теперь хорошо. До свидания, мой друг. Кланяйтесь вашей женушке.

Когда Жан Морен опомнился, господина Пирсона уже не было в комнате. Розоватый блеск перламутра слепил ему глаза. От этого и от какого-то непонятного волнения они снова так заслезились, что уже ничего не видели.

У широкой распахнутой двери стоял Пьер в выжидательной позе.

Жан Морен ничего не понимал. В голове мелькали обрывки смутных мыслей. В ушах все еще звучал мелодичный голос. Доставая из кармана платок, он на всякий случай пробормотал:

— Спасибо, сударь!

1922

Рисунок 8. Стр. 384. Благодетель

ЗА ВРАТАМИ РАЯ

С громовым гулом захлопнулись тяжелые железные врата. Был ли это грохот ворот, или отзвуки сурового голоса Яхве, но долго еще грозные раскаты сотрясали воздух.

Оба грешника стояли на месте, куда их низверг гнев Яхве.

Черно-багровый мрак окутывал их. Над головой гудел ветер. А в вышине быстро неслись бурые клубы облаков, словно жуткие птицы, прорезающие воздух невидимыми крыльями.

Адам и Ева стояли на том месте, куда их низверг Яхве. После розового полумрака рая они были словно слепые в этой тьме мира. Резкие порывы ветра хлестали их голые тела, привыкшие к нежным дуновениям райских зефиров. Их, живших под вечно мирной лазурью, теперь задевали бурыми крыльями облака.

Они взялись за руки и прижались друг к другу. Ветер разметал длинные волосы Евы, обвил ими ее колени, как мягким развевающимся хитоном.

Адам приник губами к уху Евы:

— Что с тобой? Почему ты такая неспокойная?

Он чувствовал, что по всему ее телу пробегает дрожь, но не знал, как это назвать. У него еще не было слов для обозначения дрожи Евы и своего страха.

Ева еще теснее прижалась к нему.

— Крепче держи меня, прижми к себе. Положи мне руки на бедро, согрей меня своим дыханием.

И она окутала его хитоном своих волос. И засмеялась сладким смехом, почувствовав, как его теплое тело прижимается к ней.

— Пойдем… туда…

Она хотела сказать «дальше», но и для этого понятия у нее еще не было слов. В раю они не ведали разницы между близким и далеким. И там им некуда было идти. Там дни и годы проходили незаметно, неощутимо.

Окутанная черно-багровой мглой, перед ними желто-серым ковром расстилалась Сирийская пустыня. Под ногами у них похрустывал мягкий песок, еще сохранивший приятное дневное тепло.

Иногда они останавливались и прислушивались к шуму ветра. Мягко скользя по ногам, шелестел взметенный песок пустыни. То были единственные звуки на всей равнине. Их слуху, привыкшему к неумолчному щебетанию птиц и рыку зверей, эти звуки казались скорбными и грозными голосами тишины. Они чувствовали бесконечное одиночество и печаль. Но они еще не знали, как обозначить и одиночество и печаль.

Равнина, устланная мягким песком, окончилась; они шли по холмистой местности, усеянной острым щебнем, из-под которого выдавались твердые ребра камней. Они резали подошвы, было больно. Ноги устали, потом устало все тело. Изгнанники не привыкли подолгу ходить.

Ева потянула Адама за руку.

— Мне хочется сесть.

Но Адам увидел что-то в темноте и хотел дойти до того места.

— Смотри — там, впереди, что-то синее. Что бы это могло быть? Пойдем посмотрим!

То была река — та самая река, которая текла отсюда к райскому саду и поила своей водой всех зверей, все деревья с их плодами.

Они сели на камень, покрытый слоем мягкого песка, и глядели на синий поток.

Им, усталым, было так приятно сидеть. Ева положила голову на плечо Адама. Он оперся рукой на камень, поддерживая ее ослабевшее тело.

Ветер, дувший в долине, почти не касался их. И песок здесь не шуршал под ногами, — теплый и чуть влажный, он заполнял промежутки между выступами камней и покрывал острый щебень. Где-то над рекой слышался шум. В расселине противоположного скалистого берега будто гудела разбитая волынка. Бескрайный, безмолвный простор расстилался вокруг.

Вдруг что-то теплое и влажное упало на шею Адама. В первое мгновение он подумал, что это одна из тех коричневых пчел, которые в райском саду часто садились отдохнуть ему на голову, на плечи. Вот упало опять, и еще раз… Скользнуло по плечу, по руке. Адам обернулся и посмотрел. То были не пчелы. Что-то капало из глаз Евы.