Достойный сторож не мог опомниться от удивления.
Знатная начинка для дарёного поросёнка! Сплошь талеры. Весь набит серебром.
Этого сама Борча не ожидала.
Думала наврать, а выходит, чистую правду сказала!
Надо об этакой оказии исправника известить.
С целым эскортом провожатых доставил господин Койя Марчу к жилью исправника, который как раз объезжал округу. Гайдуки скрутили воровку и заперли до его возвращения в тёмный чулан с единственным, выходившим на птичник узким оконцем под потолком.
Когда, около полуночи, исправник воротился, цыганки, однако, и след простыл. Ухитрилась сквозь оконную щель протиснуться — и давай бог ноги.
Осмотрев corpus delicti,[176] исправник, со своей стороны, пришёл к тому мнению, что ежели поросёнок действительно принадлежал сударыне Борче, то и деньги, в нём запрятанные, явно происходят из дома Шарвёльди. Так что грабёж тут посущественней. И он, немедля выслав шестерых стражников верхами к Ланкадомбу, велел запрягать и сам через несколько минут последовал за ними с заседателем и гайдуками.
Паук уже сидел в своём углу.
Едва стемнело, Шарвёльди поторопил своих женщин ложиться: завтра в Пешт, рано придётся вставать.
А сам, как только всё утихло в доме, обошёл двор, запер ворота, калитки — и комнаты тщательно позапирал.
После этого выложил на стол всё имеющееся оружие: два ружья, пару пистолетов и охотничий нож.
Не слишком-то тебе можно верить, кум Котофей! Вдруг во время еды разгорится аппетит и не только жертву, но и жертвователя захочется сожрать.
Соседство дюжины разбойников, хотя бы даже и союзников, не очень вдохновляет.
В одиннадцать ночной сторож прокричал своё: «Послушивай! Поглядывай!»
И Шарвёльди уселся к окну.
Окна на улицу были забраны снаружи железными ставнями, каждая с круглой дырочкой посередине, чтобы можно было подсматривать. Дырочки тоже закрывались шторками.
Шарвёльди растворил рамы, чтобы лучше слышать, и стал поджидать появления страшных ночных теней.
Ночь стояла тихая, тёплая, какие бывают в конце весны.
Природа, казалось, спала: ни один листок не шелохнётся. Лишь изредка пронесётся звук не звук, шорох не шорох: будто лес, луг вздрогнут во сне; вздох тронет верхушки лип и замрёт внизу, в болотных тростниках.
И вдруг по всей деревне жутко завыли псы.
В собачьем лае нет чего-либо неприятного; скорее он убаюкивает, усыпляет. Но когда бдительный домашний страж, почуяв неладное, перейдёт на протяжный, тоскливый вой, неладно, нехорошо становится на душе.
Только паука в его углу эти тревожные звуки радовали. Идут!
Вой продолжался долго. Но смолк и он, и снова воцарилась задумчивая, ничем не нарушаемая тишина.
Одни лишь преданно-самозабвенные певцы ночи, соловьи, наперебой заливались в дальних и ближних садах.
Шарвёльди долго сидел, прислушиваясь, но не к пенью соловьёв. Что-то сейчас будет?
И вот ночную тишину прорезал страшный вопль.
Так девушка вскрикивает, подкарауленная покусителем.
Минуту спустя — опять вопль, ещё отчаянней, ещё надрывней.
Как будто девушке нож всадили в грудь.
Потом — два выстрела подряд и проклятья вперемешку с бранью.
Всё это донеслось из усадьбы Топанди.
А затем началась беспорядочная пальба, перемежаемая шумной руганью.
Паук вздрогнул в своём углу. Проснулись! Не удалось застать врасплох.
Ну, ничего, их много, с двоими уж как-нибудь справятся.
На помощь никто не сунется, под пули.
Но вот стрельба стала реже. Послышались другие звуки.
Удары обухом в тяжёлую дверь, звонкой киркой по каменной стене. Лишь иногда хлопнет выстрел, отблеска которого, однако, не видно в темноте. Наверняка стреляют прямо в дверь, а отвечают из окна, потому и не видно вспышки.
Но до чего же долго всё это тянется!
Два человека — а целая вечность!
Редкие волосы Шарвёльди все взмокли от пота.
Неужто не могут проникнуть внутрь? Дверь взломать?
Вдруг две яркие вспышки озарили ночную тьму, и следом за ними грохнули два мощных выстрела. Такие только дорогие дамасские стволы могут произвести. Их глухой, устрашающий звук внятно выделился среди остальных ружейных хлопков.
Что это? Уже наружи дерутся? Во двор вышли? Или подмога какая подоспела?
Перестрелка длилась несколько минут, причём дважды опять бухнули те хорошо различимые выстрелы, и воцарилась тишина.
Покончили, что ли, с ними?
Довольно долго больше не раздавалось ни звука, ни вдали, ни вблизи.
Замерший в ожидании Шарвёльди беспокойным взором впивался в темноту, вслушивался в немую тишину. Даже ухом припал к железной ставне, силясь уловить малейшее шевеление там, снаружи.
Внезапно в ставню кто-то постучался.
Отпрянув, поглядел он в отверстие.
Цыганка! Старая цыганка незаметно пробралась по стене под окно.
— Шарвёльди! — громким шёпотом позвала она. — Шарвёльди! Слышишь? Деньги отобрали. Они у исправника. Поберегись!
И вновь исчезла так же незаметно, как пришла.
Шарвёльди покрылся весь холодным потом. Зубы у него застучали.
Сообщение цыганки испугало его смертельно.
Прямая улика для властей! Направившая злодеев рука опознана прежде, чем свершилось само злодеяние.
И может, как раз сейчас идёт ужасная резня. Сейчас, вот в эту минуту, раненые звери мучают их, раздирают на части, вымещая свою адскую злобу. Обагрённые кровью руки шарят в бумагах, ища пакет за пятью печатями.
Но поздно! Всё, всё уже открылось.
Озноб сотрясал всё его тело.
Но что за странная тишина кругом?
Какую страшную тайну приберегает ещё эта ночь?
Внезапно звериный вой раздирает тишину.
Нет, это не зверь! Лишь человек может так выть — человек, которого невыносимая боль приводит в исступление, обращая в дикого зверя, лишая способности к членораздельной речи.
Вой, или рёв, поначалу раздавался вдалеке, за садом, но быстро приближался, и какое-то сломя голову несущееся чудище возникло на улице.
Поистине чудище!
Человек, белый с головы до пят.
Одежда — белая, сам — тоже белый до кончиков пальцев, волосы, усы, борода, лицо — всё белое, ослепительно белое, даже следы, оставляемые на бегу, — белые.
Да человек ли это?
С воем подлетело страшилище к дверям, дёргая их, тряся, вопя яростно, остервенело:
— Пусти! Да пусти же! С ума сойду! Смерть моя!
Ужас, исказивший лицо Шарвёльди, сделал его похожим на грешника в аду.
Голос Котофея! Это он! Но белый какой!
Белоснежная, но не в рай идущая душа!
Страшилище продолжало меж тем барабанить в дверь, жалобно восклицая: