И, убежав на кухню, сунула голову под подушку, чтобы не слышать, как убивают её любимца.
Вышла она, лишь когда умолк визг невинной жертвы. С растрёпанными космами яростной фурией подступила она к Шарвёльди. Цыганка со смехом протягивала ей заколотого поросёнка.
Но экономка, задыхаясь от злости, сказала только хозяину:
— Скупец дал — скупец взял — и подавись, скупердяй!
— Ах, дрянь! — вскричал тот. — Как смеешь ты господину своему дерзить?
— С сегодняшнего дня вы мне больше не господин, вот что! — дрожа от возмущения, возразила старая экономка. — Вот вам сковородка, вот поварёшка, управляйтесь сами, потому что жена у вас смыслит в стряпне ещё меньше вашего. Господин муж мой в соседнем селе живёт; бросила я его по молодости лет, потому что бил меня по два раза на день. Пойду теперь обратно к этому доброму, честному человеку, пускай хоть три раза в день колотит.
И почтенная экономка не шутила: она и вправду пошла. Связала проворно свою постель, вынесла расписанный тюльпанами деревянный сундучок, погрузила всё это на тачку и тронулась к выходу, не сказавши ни слова.
Пред лицом столь недвусмысленного сложения полномочий Шарвёльди попытался прибегнуть к грубому языку фактов.
— Никуда ты не пойдёшь! — удержал он домоправительницу за руку. — Ты год обязана доработать. Уйдёшь — ни крейцера не получишь.
Но почтенная Борча вовсе не желала отступаться от своих прав.
— И не надо, — заявила она, вырывая руку и подталкивая свою тачку. — Удержать с меня хотите — удерживайте! Берите — себе на гроб.
— Что? Ах, ведьма проклятущая! — вскричал Шарвёльди. — Ты что это мне такое говоришь? Да как ты смеешь?
Старая экономка была уже за воротами, но вернулась, заглянула во двор.
— Не так я сказала. Не то ещё надо бы сказать. На верёвку себе, вот на что, вычет возьмите!
Вне себя Шарвёльди кинулся в дом за палкой. Но, пока вернулся, рассерженная матрона уже далеко, по другой стороне улицы катила своё одноколёсное сооружение, и не очень, пожалуй, пристало у всех на глазах гнаться за ней и вступать в потасовку с весьма сомнительным исходом.
До соседнего села от Ланкадомба было рукой подать, но и за эту короткую дорогу у почтенной Борчи успел созреть план мести.
Нельзя же ведь безнаказанно спустить подобное посрамление. Это было бы уж просто сверх сил человеческих.
Достигнув своего родного села, Борча двинулась прямёхонько к дому своего прежнего мужа.
Старый Койя уже по скрипу тачки догадался, кто к нему направляется.
— Ты, Борча? — в изумлении высунулся он в зарешеченную дверь кухни.
— Я, а кто же. Не видишь, что ли?
— Вернулась, значит?
— Взял бы да помог сундук втащить, — напустилась на него почтенная Борча вместо ответа. — Да бери же, ну! На твою вислоусую физиономию любоваться пришла я, что ли?
— А зачем ещё? — флегматически возразил старик, стоять с заложенными за спину руками.
— Ну, ты, я вижу, повздорить хочешь со мной, так давай побыстрее неси свою палку, огреешь — поговорим.
Тут наконец почтенный Койя сжалился над супругой, помог снять и внести пожитки в дом.
— Да я уже не прежний драчун, Бориш, — успокоил он её. — С тех пор как при должности, не обижаю больше никого. В сторожа пошёл.
— Тем лучше. Вот и послушай, какая со мной беда приключилась, коли ты должностное лицо.
— Беда, значит, тебя ко мне привела?
— Она. Беда. Ограбили меня, обобрали. Шаль шерстяную, узорчатую унесли, платье чёрное, цветастое, ещё шарф — красный, тебе его припасла, три локтя тонкого полотна, юбку домотканую, чётки мои с серебряным крестиком, двенадцать талеров, десять золотых, пуговиц серебряных на двадцать два лифа, четыре серебряные пряжки и поросёночка пёстрого восьми недель, с надрезанными ушками…
— Ух! — выдохнул его степенство господин Койя с возмущением. — Вот это покража. И кто же украл?
— Да Марча эта проклятая, цыганка, тут она, в деревне живёт.
— Ладно, допросим её, возьмём в оборот, как появится.
— Она это. Больше некому. Всё там шныряла, покамест я полола, всё вертелась — и ограбила, обворовала вот.
— Ну, ну, ладно, хорошо. Уж я её прижучу, как придёт.
Во всём рассказе слова правды не было; но достойная Борча вот как рассудила про себя:
«Пускай она только обнаружится с меченым поросёнком; его-то у неё найдут — и посадят в холодную допросить. А там, оправдают или нет, поросёнка жареного вам уж не едать, испортится до тех пор. Можешь, милая, оправдываться: подарили, мол, даром отдали — кто тебе поверит? Такого барина, как Шарвёльди, исправник всё одно не станет приглашать невиновность твою доказывать».
Почтенный господин Койя дал-таки жене себя раззадорить и самолично сходил к дому исправника, избравшего село своей резиденцией, — сообщить гайдукам о происшествии.
Выйдя под вечер на конец деревни караулить, заметил он цыганку, которая шла из Ланкадомба с тяжёлой, видимо, корзинкой, оттягивавшей ей руку.
Ни слова не сказав, сторож последовал за ней по другой стороне улицы до базара, где как раз толпился пришлый люд, слушая его жену: разные слухи-новости отовсюду.
— Постой-ка, Марча! — на площади крикнул сторож, заступая цыганке дорогу.
— Чего ещё? — спросила та, поведя плечом.
— Что там в корзине у тебя?
— А что там может быть? Поросёночек славненький есть, да не про вашу честь.
— Ну-ка, ну-ка! А ушки-то не разрезные у него?
— Разрезные, не разрезные — всё одно не про тебя.
— Ух ты, какая бойкая! А ну, дай поросёночка посмотреть.
— На, смотри, чтоб ты ослеп! Не видал, что ли, никогда? На, на!
И цыганка приоткрыла корзину, где, положенная на живот, мирно покоилась злополучная жертва, навострив, как живая, свои надсечённые ушки.
Вокруг стали собираться.
Кинулась туда и Борча.
— Вот он! Тот самый! Мой поросёночек!
— Твой? Тень от рысака турецкого султана твоя! Отойди! Нечего глазеть. Будешь пялиться — такого же родишь!
Собравшиеся захохотали: базарный сброд падок на грубости.
Смех окончательно вывел его степенство господина Койю из себя. Он ухватил неоднократно упомянутого выше поросёнка за задние ноги и, прежде чем цыганка успела помешать, вытащил из корзинки.
Но тяжести не рассчитал: поросёнок оказался куда увесистей своих собратьев того же возраста, и господин Койя, не удержав, стукнул его оземь пятачком.
И тотчас изо рта его выкатился самый настоящий талер.
— Ого! Тут ещё и талеры!
Цыганка вырвала у него корзинку и метнулась было прочь. Но толпа схватила её. Она царапалась, кусалась, отбивалась — пришлось связать ей руки за спиной.