которые пожирают ее глазами в час, когда даже самая изысканная и совершенная женщина превращается в вопящую и содрогающуюся самку, здесь ни к чему. Пожалуй, они заслуживают ненависти.
И все это в то самое время, когда она, не помня себя, кричит, рыдает, стонет, когда то ужасающее, что происходит в ее теле, почти полностью лишает ее здравого смысла, оставляя лишь боль и слепой страх…
Однако обычаи и традиции безжалостны. Рождение ребенка в императорской семье имеет такое громадное значение, что необходимы многочисленные свидетели, которые смогли бы подтвердить сам факт родов и тем самым отбросить сомнения относительно преемственности царской крови. Вот поэтому и заполнили родильный зал гости, которые смеялись, сплетничали и пировали и в то же время с любопытством следили за срамным спектаклем на огромном пурпурном ложе.
Не все среди них были праздными зрителями. У ложа находились степенные бородатые лекари, помогавшие роженице, и лучшие повивальные бабки, каких только можно было найти.
На высоком помосте, установленном у подножия ложа, — с него можно было видеть каждое движение роженицы, — восседал Юстиниан. Бледный и молчаливый, он время от времени с такой силой сжимал ручки кресла, что белели костяшки пальцев; согласно ритуалу, он обязан был оставаться в своем кресле, пока все не закончится.
Позади, у стены, стоял отец Поликрат, киликийский монах, бывший исповедником покойной императрицы Евфимии: это был смуглый, грубо сколоченный человек аскетичного, пугающе сурового вида, его горящие глаза цепко схватывали все вокруг, а гладкая иссиня-черная борода свисала до волосяной веревки, которой была опоясана его коричневая власяница. Отец Поликрат, теперь служивший при дворцовом храме Святого Стефана, одновременно был недреманным оком церковных властей. Сейчас он находился здесь в качестве официального наблюдателя, поскольку церковь должна была с особым вниманием следить за рождением ребенка женщиной, которая была заклеймлена ею как еретичка-монофизитка. По завершении акта он должен был отправить донесение высочайшему синклиту, дабы верховные владыки решили, какие необходимо предпринять шаги в связи с новым осложнением.
Возле монаха находился еще один человек, которому было сейчас не до улыбок — Иоанн Каппадокиец. И хотя внешне он разительно отличался от отца Поликрата, у них обоих на лицах было одинаковое выражение напряженного внимания. Префект претория воспринимал наблюдаемый им акт появления на свет ребенка как очередную угрозу своим планам. Они ни словом не перемолвились с монахом, но коварные замыслы и общность интересов этих двух людей представляли страшную опасность для мучающейся на ложе женщины.
Вскоре после того, как Феодору поместили на пурпурное ложе, она перестала обращать внимание на толпу придворных, собравшихся вокруг нее. Это были не первые ее роды, и теперь все должно было пройти несколько легче. Но уж слишком она была миниатюрна, и свидетели немало часов провели в ожидании, наблюдая за тем, как она мучилась и боролась, вся багровая от смертельных потуг, на мрачном пурпуре ложа; подчас она почти теряла сознание, иногда ее тело охватывала лихорадочная дрожь; она то выла от боли, то рыдала, а то и просто задыхалась, пока наконец не показалась 'на свет головка, уже покрытая черными волосами, и повивальные бабки не извлекли ребенка.
Тут же по Порфировому дворцу пронеслось:
— Слава тебе, императорское дитя!
Это были первые почести крошечному новорожденному существу.
Юстиниан сидел, словно окаменев. На столе у ложа повитухи и лекари занялись ребенком, казалось, совершенно забыв о матери, которая теперь, когда была перерезана пуповина, лежала с закрытыми глазами, словно неживая, а лицо ее заливала мраморная бледность.
Два мрачных свидетеля у стены ничего не произнесли вслух, но в головах у них пронеслась одна и та же мысль: лучше бы она умерла, и ребенок вместе с нею…
И тут же послышался пронзительный, недовольный плач: это были первые звуки новорожденного, свидетельствовавшие о неохотном появлении младенца на этот свет.
С торжественным видом главный лекарь взял голенький комочек плоти у старшей повитухи и показал его Юстиниану.
— Ваше величество, представляю вам императорское дитя! — произнес он обязательную в таких случаях фразу.
При этом он поднял повыше крохотное создание, у которого было красное, сморщенное, похожее на обезьянье, личико с зажмуренными глазенками, спутанные черные, еще мокрые, волосенки и розовое, в пупырышках, тельце, обвязанное лентой из белой ткани вокруг того места, где находилась пуповина. Лекарь поворачивал новорожденного так, чтобы все в переполненном зале могли его рассмотреть.
Иоанн Каппадокиец и отец Поликрат обменялись многозначительными взглядами; и тут же по комнатам пронесся испуганный шепот:
— Девочка… это девочка!..
Ослабевшая, уплывающая в забытье, Феодора слышала этот шепот и понимала, что эти люди в чем-то обвиняют ее. В императорской семье пол ребенка имел исключительно важное значение. Мальчик становился наследником трона, девочка же представляла собой, в лучшем случае, только возможность сделки для установления посредством брака межгосударственных соглашений и союзов.
В конце концов она поняла… Ее обвиняют в том, в чем нет никакой ее вины. От несправедливости этого и полной беспомощности несколько слезинок просочились из-под ее опущенных век и скатились по щекам.
Но никто не заметил, что она плачет. Все почувствовали огромное разочарование, узнав, что ребенок оказался девочкой. Однако почти сразу же придворные заговорили о том, что ведь это только первый ребенок от этого брака. Надо полагать, у этой пары будут еще дети и, несомненно, следующее дитя наверняка окажется мальчиком.
От этого настроение свидетелей улучшилось, и они оживились. Послышались здравицы в честь Юстиниана, старого императора, принимавшего роды лекаря и будущего наследника. Некоторые даже пытались поднять кубки в честь молодой матери и вызвавшей всеобщее разочарование новорожденной.
Иоанн Каппадокиец с фальшивой, словно приклеенной улыбкой поднял свою чашу с вином в честь Юстиниана. Темная фигура с очень длинной черной бородой отделилась от толпы и торопливо покинула Порфировый дворец, устремившись сквозь дождь к воротам Халк — у отца Поликрата был наказ как можно скорее передать новости своему церковному начальству.
Феодора лежала совершенно неподвижно, глаза у нее были по-прежнему закрыты. Слезы высохли, и она больше не ощущала никакого огорчения или обиды. Было просто замечательно вот так отдыхать, когда тело освободилось от мук и исчезли боль и страдания. Лекари и повивальные бабки закончили свои хлопоты, и на Феодору было наброшено покрывало, скрывшее наконец ее от любопытных глаз. Какое-то время ее сознание, как и тело, пребывало в покое. Она ни о чем не думала, испытывая только тихую радость — наконец-то все позади.
По мере выздоровления Феодора стала все полнее осознавать, что у нее теперь есть ребенок. Ее собственный ребенок.
На этот раз вокруг не было никаких безжалостных фанатиков. Никто