лицо избороздила густая сеть морщин. Разве только нос, лоб да подбородок еще напоминали былые черты властителя. Когда же император выходил из состояния забытья, веки его складывались, словно кусочки пергамента, а глаза, водянисто-голубые, выцветшие от старости, неотрывно и невидяще сверлили потолок.
На ноге императора образовался отвратительный свищ, и эта гноящаяся рана постоянно требовала заботы лекарей, опасавшихся антонова огня[66]. Но еще больше хлопот доставляло кормление: Юстин, прежде обладавший могучим аппетитом, теперь уподобился капризному дитяти, наотрез отказывающемуся от пищи.
Феодора была одной из немногих, кому удавалось уговорить старика проглотить прописанную лекарями снедь — жидкую кашицу из кунжутной муки, сдобренную сывороткой ослиного молока и подслащенную каплей меда. Выглядело это месиво не слишком аппетитно, и Феодора не винила императора, что тому оно не лезет в горло. Но доктора велели есть, коли хочет жить. Вот она и проводила возле Юстина немало времени, улыбаясь ему, придумывая мелкие хитрости, потакая капризам, словно тот и вправду был маленьким ребенком, чтобы в конце концов уговорить его отправить в рот пять-шесть ложек этой тепловатой кашицы.
Но вот настал момент, когда чаши весов заколебались. Император стоял на грани смерти. Он лежал неподвижно, почти не дыша, сложив поверх одеяла руки — от старости пальцы вытянулись, и сквозь дряблую кожу, там, где она натягивалась, просвечивали суставы. Лекари, печально сгрудившись у его изголовья, искали совета в Святом Писании, которое в те времена служило общепризнанным источником медицинских рецептов, особенно в случаях, когда медицинские трактаты никаких решений уже не предлагали.
Нарсеса не было несколько месяцев, и известий от него тоже никаких не поступало.
Потом однажды он внезапно появился во дворце Гормизды с отчетом.
Опасливо и осторожно он сообщил Феодоре, что выполнить ее поручение в Египте не удалось.
Но, к его удивлению, Феодора нисколько не разгневалась, а принялась подробно расспрашивать его.
— Мне кажется, о милосердная, что проникнуть в тайны монофизитов невозможно, — сказал он ей. — Если ребенок жив, а никто так глубоко в это не верит, как ваш преданный слуга, то он затерялся в нескончаемых еретических убежищах долины Нила. Там несчетное количество всяких богаделен, монастырей, храмов, обителей, келий анахоретов, не говоря уже о частных домах, в которых девочку могут содержать. Несмотря на все мыслимые усилия твоего раба, он так и не смог установить ни куда ее передали, ни даже каким именем нарекли.
Вслед за этим он представил ей настолько подробный и полный отчет, что Феодора окончательно убедилась в том, что этому евнуху-недомерку не занимать ни мужества, ни усердия, ни преданности.
Выслушав, она поблагодарила его, прибавив:
— Нарсес, никому ни слова о цели твоей поездки.
— Клянусь, ваша милость!
— Ты выглядишь изможденным, — отметила она.
— В Египте меня свалила лихорадка. Но я недостоин, чтобы ты снисходила до того, чтобы замечать такие мелочи. По правде говоря, я еще слаб после недуга, но не настолько, чтобы не быть готовым исполнить любое другое поручение, которое ты пожелаешь доверить твоему ничтожнейшему рабу.
И вновь он раскрывался перед нею, обнаруживая честолюбие, горечь своего положения и веру в нее. Феодора сказала:
— Ступай, отдохни. За труды тебя ожидает достойная награда. И вот что я тебе скажу: служи мне, а когда власть будет моею — тебе воздастся, я обязательно помогу тебе осуществить помыслы, о которых ты говорил и которые евнухам вовсе не свойственны.
— Могу ли я молиться о большем благодеянии! — прошептал он и низко поклонился.
— Тогда пусть будет так. И учти — то, что я предлагаю сейчас, ни в коем случае не соответствует тому, чего заслуживают твои способности. Но если ты серьезен в своих намерениях, оставь должность картулярия и поступай ко мне на службу. Дворецкий Дромон меня раздражает. Я поставлю тебя на его место, как только упрошу наследника перевести его на какую-нибудь другую должность…
Когда Нарсес оставил должность картулярия, чтобы стать дворецким в Гормиздах, при дворе это осталось совершенно незамеченным. Это было несомненным понижением по службе, и почета в этой должности было меньше, ибо место главы архива куда важнее, чем место управляющего второстепенным дворцом.
Но Нарсес и виду не подал, что чувствует, что его понизили. Кое-что ему было обещано, правда, женщиной, но такой, подобных которой он прежде не знавал.
Что касается Феодоры, то она, в сущности, от миссии Нарсеса ничего не ждала. Она отправила его в Египет скорее для того, чтобы утешиться в отчаянии, не веря в результат поисков.
На самом деле где-то в глубине души она надеялась на иное — зачать от Юстиниана еще одного ребенка. И как-то раз, в поисках путей исполнения этого невысказанного сердечного желания, она смиренно открылась перед неграмотным и бесхитростным настоятелем православного монастыря из Иерусалима, явившегося к ней за покровительством. Она просила его помолиться за нее, чтобы Господь даровал ей сына.
Суровый монах по имени Саба отказался. Покорно и печально она выслушала отказ, дала ему денег, которых он просил для монастыря, и велела принять его с гостеприимством. Впоследствии тот насмешливо заметил другому монаху, своему приятелю: «Нам не надобен плод из этого лона, чтобы вскормили его на еретических учениях Северия!»
Некоторых поразило, что Феодора не разгневалась на зарвавшегося монаха. Более того, в поисках утешения она с величайшим рвением обратилась к религии.
Утрата заставила ее слепо и покорно вверить себя провидению. В надежде постичь его предначертания Феодора при всякой возможности затевала беседы с людьми, которых полагала праведниками.
И вскоре распространилась молва, что отшельники, черноризцы, бродячие клирики, как бы они ни были грязны и оборваны, всегда желанные гости во дворце Гормизды, куда они могут свободно входить и откуда так же свободно могут уйти. Здесь они получали кров и пишу, много лучшую той, к которой привыкли, и посему слетались сюда как мухи.
От дворца было отгорожено целое крыло для нищенствующих праведников. Монофизитствующие и православные анахореты-затворники помещались вместе, без всяких различий, из-за чего между ними не раз вспыхивали ожесточенные свары. Обычно это были вздорные и злобные перебранки, дрязги. Однако случалось, что святые люди лупили друг друга палками или же в своих рваных и замызганных одеждах катались по полу, пытаясь вцепиться оппоненту в глотку.
Феодоре, когда ее звали в таких случаях, всегда удавалось остановить схватку, пригрозив преподобным отцам, что продолжение приведет лишь к тому, что их вышвырнут вон. И те, несмотря на фанатичную страсть к спорам, скрепя сердце удерживались от открытых баталий и лишь метали свирепые взоры друг на друга.
Любопытно, что при этом часть их негодования обрушивалась на благодетельницу,