и вариантов в них оказалось неисчислимое множество. Он способен был погружаться в игру, забывая о скуке и даже о боли в гноящейся ноге.
За все то, что Феодора сделала для него, он почти полюбил ее. И довольно часто — и это тоже было замечено во дворце — Юстиниан со своей любовницей присоединялись по вечерам к императору, чтобы вместе поужинать в его покоях. Для тех, кто испытывал благоговейный страх перед Юстином, такие веши казались просто неправдоподобными.
По истечении тридцатидневного официального траура в империи был принят новый закон. Он был обнародован императором Юстином и отменял устаревший законодательный акт, запрещавший мужчинам знатного происхождения вступать в браке актрисами, куртизанками и дочерями владельцев постоялых дворов.
Так у этих несчастных грешных созданий — согласно новому указу — появилась прекрасная возможность начать новую жизнь.
Юстиниан не сдержал своего обещания вступить в брачный союз с Феодорой «всенародно и с благословения церкви», но лишь по той причине, что она сама настояла на менее пышной и многолюдной церемонии.
В воскресенье, накануне свадьбы, она приняла крещение в купели небольшой церквушки Святого Стефана, находившейся на территории императорского дворца.
Два дня спустя сам старый Юстин прибыл в эту же церковь, чтобы стать свидетелем брачных клятв, произнесенных перед алтарем.
Многие знатнейшие мужи империи также присутствовали здесь. Один из них, с гладким лысым черепом, но тем не менее с излишней растительностью на теле, наблюдал за церемонией с выражением трогательной благожелательности и теплоты, в то время как внутри у него клокотали злоба и отвращение.
Иоанн Каппадокиец счел происходящее еще одним поражением. Теперь он ничего не мог поделать с этим браком. Признавая свершившееся фактом, впредь он должен быть более осторожным, стараясь с таким же почитанием относиться к невесте, как и к ее супругу, наследнику Юстиниану.
Иоанн отлично знал, как можно изобразить такое почитание. Это не должно помешать ему продолжать действовать по ранее намеченному плану. Он уже оправился от неожиданной смерти Евфимии, и хотя церемония освящения связи между Юстинианом и Феодорой, казалось, сделала его тайные намерения еще более трудно осуществимыми, Иоанн, еще до того, как эти двое опустились на колени у подножия алтаря, чтобы услышать благословение, начал анализировать ход событий — при этом мысль его была настолько же тонкой и изощренной, насколько грубой была его внешность.
Феодора, поднявшись с сафьяновой подушечки перед алтарем уже законной супругой, обнаружила, что почти не в силах осознать этот факт. Совершенно ничего не ощущая, она направилась вместе с Юстинианом засвидетельствовать почтение императору. Слух ее почти не воспринимал льстивых похвал и поздравлений от придворных и чиновных особ.
Позднее, оставшись наедине с Юстинианом в своих покоях во дворце Гормизды, она и его поцелуй восприняла так, как будто все еще пребывала в полусне.
Он был ее мужем и любил ее с такой безрассудной страстью и отвагой, будто она была единственным смыслом его жизни, а все остальные дела, события и радости — всего лишь пустой оболочкой или несущественным дополнением к ней. На такую всепоглощающую преданность было просто невозможно не ответить любовью. И она действительно любила его: для нее это было совершенно новым чувством.
Но в отличие от Юстиниана ее мысли не были заполнены и тем более поглощены одним только чувством любви. Жестокий, грубый опыт, который она приобрела на улицах, не давал покоя ее мыслям.
Как супруга наследника, Феодора вознеслась на такую высоту, о которой несколько месяцев назад не могла и мечтать. Но это новое положение сопровождалось постоянно возникающими и все более усиливающимися опасностями, которые трудно обнаружить, хотя инстинктивно Феодора их и чувствовала.
Против нее строились козни и возбуждалось чувство неприязни. Князья церкви и придворные никогда не относились к ней доброжелательно: наоборот, все их слова и поступки свидетельствовали о противоположном. В случае внезапной смерти старого императора положение самого Юстиниана оказалось бы довольно зыбким. Ее не покидала мысль о главном ее враге, хотя она и не была в состоянии не только повлиять на Юстиниана, слепо доверявшего Иоанну Каппадокийцу, но даже заставить его хотя бы прислушаться к ее предостережениям о том, насколько вероломен и коварен префект.
Все это приводило ее в отчаяние и вынуждало испытывать холодное содрогание, подобное тому, которое испытывает человек, проходящий по тому месту, где когда-нибудь будет его могила.
ГЛАВА 22
Порфировый дворец был совершенно не похож на прочие строения дворцового комплекса.
Он стоял в стороне от остальных зданий, возвышаясь над морем, словно уже само его предназначение отчуждало его от прочих. В других дворцах жизнь кипела вовсю. В Порфировом дворце редко кто бывал, если не считать малочисленной прислуги, наслаждавшейся этой синекурой.
Это был странный, уродливый куб с нелепой пирамидальной крышей, словно презревший все каноны архитектуры. Но самым необычным в дворце был цвет — царский пурпур — и его назначение.
Стены были именно того благородного пурпурного оттенка, благодаря которому он и получил свое имя. Крыша была покрыта темно-красной черепицей. Внутри все также было сумрачно-багровым. Имперский пурпур, символ царственности, в таком количестве, как здесь, не давал ощущения ни блеска, ни яркости, ни теплоты.
В этот сентябрьский день холодный дождь придал зданию еще более угрюмый вид, и тем не менее все в Порфировом дворце говорило о грядущем празднестве.
Тут собралась вся знать, заполнив большой центральный зал и прилегавшие к нему покои. Здесь столпились патриции, чиновники, послы: они грели руки у многочисленных жаровен, беседовали и смеялись, с удовольствием сплетничали, оживленно обменивались мнениями и даже заключали пари. Среди них с подносами, уставленными кубками с изысканными винами, бесшумно скользили рабы, а вдоль стен тянулись столы, ломившиеся от яств: мяса и птицы, рыбы и хлебов, а также огромного количества разнообразных сластей, так что гости ели, пили и пребывали в приподнятом настроении.
И в то же время их глаза были неотрывно прикованы к середине зала, где на огромном ложе с пурпурными простынями, расшитыми золотой нитью, корчилась от все учащающихся схваток женщина, испускающая глухие стоны сквозь сцепленные зубы.
Едва появились первые схватки, Феодора была помещена в Порфировый дворец. Она понимала, что ее ребенок обязан быть «порфирородным», но это скопище людей вокруг, многие из которых были ей незнакомы, вызывало у нее только чувство глубокого отвращения. Поистине странный обычай — делать достоянием общества все оттенки мучений роженицы!
Когда приходит пора разрешиться от бремени, женщине пуще всего хочется уединиться. Те, кто должен помогать при родах, желанны ей, и она им признательна. Но прочие, зеваки,