Я чуть не урчал от удовольствия, как кот после сметаны: ведь с одной стороны от меня был прекрасный пейзаж, с другой — Моник. Я пытался поговорить с ней серьезно, но это оказалось трудно. Я нервничал, старался быть интересным, забавным. Она была сонная — не то чтобы скучала, просто не выглядела заинтересованной. Я спросил, окончила ли она школу.
— Да.
— Ты работаешь на дому?
— Нет, в лаборатории.
— В лаборатории?
— Oui, je fais des analyses![380] — Черные глаза смотрели на меня искоса, почти враждебно. Если б я стал гадать, чем она занимается, эту работу назвал бы последней.
— Какие анализы?
— Всякие… иногда не очень приятные. — В ее глазах промелькнула усмешка.
— Vous chassez les baccilles, alors?
— Oui, les baccilles.
— C’est intéressant?
— Oui. Ça m’intéresse[381].
— Лаборатория большая?
— Нет. Не большая.
И все в таком духе.
Она всегда отвечала кратко и четко, очень серьезно, разумно; отвечала точно на вопрос, словно он написан на бумаге, вроде анкеты, отметая все не относящееся к делу. Неожиданно я увидел ее в новом свете, увидел лаборантку в белом халате — сидит, склонившись над микроскопом, а потом отдает результаты своих исследований очкастому начальнику. Существование почти монашеское, стерильное, суровое.
— Большой у тебя отпуск? — спросил я.
— Как раз три недели, — ответила она.
Неожиданно я ощутил себя болваном, бездельником, скучным сентиментальным школьным учителем, немощным старцем рядом со стройной и юной девятнадцатилетней естествоиспытательницей. Я прекратил разговор, огорченный, что она, в свою очередь, не задает вопросов мне, и стал равнодушно и бесстрастно смотреть в окно. Замыкаясь в себе, она становилась очень далекой. Не в этом ли был ее особый шарм? И еще — полная эмоциональная открытость. Когда она была веселой, то веселье в ней било через край; когда становилась печальной, видно было, что это всерьез. Она не подстраивалась под остальных, не старалась оправдать возложенных на нее ожиданий. Я видел, как ее пытались вывести из состояния замкнутости, видел ее слабую улыбку — такая улыбка бывает у человека, выходящего из сна. Никакого лукавства, какое обычно сопутствует склонной к расчету женской психологии.
Мы остановились довольно высоко над долинами, чтобы бросить еще раз взгляд на Малагскую равнину, однако тепловые испарения сглаживали на таком большом расстоянии краски. Моник вышла из автобуса передо мной и направилась к Клоду, тот взял ее за плечи и осторожно встряхнул. Она высвободилась из его рук, но тоже мягким движением, и стала о чем-то смеяться с Женевьевой. Я не чувствовал к Клоду особой ревности: он был влюблен в Моник, но она не отвечала ему взаимностью — это я видел. Однако, в своей маленькой группе, они не скучали друг с другом. Много смеялись, подолгу танцевали. Я видел, как они втроем нашли место, откуда удобнее обозревать окрестности, и мне стало горше некуда. Когда пришло время ехать дальше, я нарочно медлил, чтобы дать возможность Клоду сесть рядом с Моник и тем самым подсыпать мне соли на рану. Но они сидели порознь. Я молча сел рядом с ней. Вскоре Моник стала клевать носом и задремала, но каждые пять секунд просыпалась от тряски. В очередной раз проиграв и позабыв о гордости, я поджидал удобного момента. Когда, после особенно сильного толчка, она подняла голову, я мягко произнес:
— Спи… на моем плече… если хочешь.
Она улыбнулась своей детской улыбкой, нерешительной и просящей.
— Ça ne vous gênerait pas?[382]
Я пожал плечами:
Je n’ai pas sommeil. Allez-y[383].
Она придвинулась и положила голову мне на плечо. Меня пронзило острое, удивительно острое ощущение полного счастья. Она немного расслабилась и еще теснее прижалась ко мне.
— Ça va?
— Oui, c’est confortable[384].
Она замолчала, a меня захлестнула волна счастья. Раньше я, самое большее, касался ее руки. Сейчас же ощущал тяжесть ее тела, чувствовал его плотность — совсем новый уровень. Ее голова, волосы ласкали мою щеку. Мимо прошел Поль, взглянул на меня как-то странно, чуть ли не с ревностью, как мне показалось. Я оглянулся не улыбаясь, с видом даже некоторого превосходства — ни дать ни взять петух на навозной куче.
Сидевший за мной Мишель рассмеялся:
— Ah, ah, c’est comme ça que ça commence [385].
Тити тоже:
— Да, похоже.
Уголком глаза я следил за Клодом, вид у него был грустный.
Но мое счастье длилось недолго: автобус остановился у колодца, где можно было умыться и побриться. Когда мы все собрались у воды, зазвучала болтовня и повсюду распространился запах мыла, я вдруг обратил внимание, что Моник с нами нет, и сразу же отметил, что Клод тоже отсутствует. Побрившись, я бросился к автобусу — вокруг никого. Оглядевшись, тоже никого не увидел, но мест, чтобы укрыться от чужих глаз, было великое множество. Открыл автобусную дверцу и вошел внутрь с печалью в сердце; тут я ее и нашел — она крепко спала, устроившись на широком заднем сиденье: голова на руках, плечи вздернуты, в лежачем положении хорошо вырисовывается тонкая талия, изящная линия длинных ног. У нее поразительная природная грация; великолепным сложением, свободной позой, независимостью она казалась спящей богиней.
Автобус возобновил движение, Моник вернулась на прежнее место, я сел рядом. Некоторое время она была оживленной, болтала со всеми, кроме меня, потом снова стала позевывать и искоса посматривать на мое плечо. Я похлопал по нему, приглашая прилечь, и она склонила головку.
— Ça ne vous gêne pas?
— Pas du tout[386].
Но мне в очередной раз не повезло. Мотор закашлялся; каждый раз, когда начинался подъем, в нем что-то постукивало. Какое-то время мы ехали неровно, с толчками, потом последовала серия жутких стуков, и автобус остановился. Тогда мы еще этого не знали, но, по сути, то был конец нашего отдыха.
Шофер выискивал поломку, а мы, обступив его, молчали. Впереди, в четверти мили от нас, виднелась деревушка. Вокруг пустынное жнивье, голые холмы, долины, к северу — основная горная цепь, высоко идущая изломанная линия. Андре вылез из-под автобуса с серьезным лицом:
— C’est pour deux heures, au moins[387].
Часть передаточного механизма не работала, такую поломку в деревне не устранишь, даже если там есть мастерская. Мы толпой побрели к домам. Довольно большая деревня, почти городок, под названием Колманар вся состояла из белых, выжженных солнцем домов. Главная улица шла вниз, под уклон; с нее открывался потрясающий вид на серо-голубые горы. Первые два дома были кофейни. Мы пошли во вторую, где на заднем дворе стояли столики под решетчатой, увитой виноградом крышей, и заказали кофе. Поль взял еще консервированные персики. Клод сидел рядом с Моник, держал ее за руку, обнимал за плечи. Она смеялась, склонялась к нему. Кто-то вбежал и сказал, что начинается месса. Все католики повскакали со своих мест. Клод увел Моник, держа за руку. Поль тоже ушел, и я остался один.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});