Грустный день; только один приятный момент — мы с Моник какое-то время шли рядом в Танжере. Шофер Андре, грубоватый и обычно ни на кого не обращающий внимания, сказал о ней:
— Elle n’est pas mal, la petite[372].
Для него эта фраза равносильна сборнику стихов. При этом он выглядел слегка удивленным; и я его понимал: настоящую красоту, как и другие подлинные вещи, понимаешь не сразу. Про себя я называл Моник chignonette[373]. Мягкие, плавные движения, классическая походка — держится прямо и не теряет грации; пучок, плывущий за ней и покачивающийся при ходьбе, — все это создает ее неповторимый, уникальный облик. Моник.
И все же этот тринадцатый день полон печали, путешествие кажется пресным, а мои горести — как и оказалось впоследствии — бесконечными.
Четырнадцатый день. Подъем на рассвете, идем по берегу моря в Танжер, торопимся на пароход. Я рад отъезду: значит, группа проведет день вместе. Альфред гонялся за мной по песку, дико вопил, хватался за мой оранжевый спальный мешок. Мы держались неподалеку от Моник, наша беготня проходила на ее глазах. Возможно, мне хотелось казаться юным, выбросить из жизни разделяющие нас шесть или семь лет.
Назад, в Альхесирас. На пароходе я хотел сидеть рядом с ней, даже проявил изрядную ловкость, чтобы занять место напротив. Моник писала письмо, потом подняла глаза, увидела меня и отодвинулась. Неужели причина во мне? В этот момент я решил, что меня избегают, и, чтобы как-то отвлечься, написал письмо домой. Думаю, на нее нашло одно из ее настроений, когда она становилась беспокойной, переменчивой. Все были подавлены: мы возвращались на север, то было началом конца.
Альхесирас — сущее пекло; такова вся южная Испания в середине августа. Автобус повез нас вдоль побережья в сторону Малаги; вспотевшие, измученные, мы мечтали искупаться, но Ричард, пуританин по складу характера, настаивал на соблюдении «расписания».
Заночевали у моря в Торремолиносе. Чувство облегчения от перерыва в движении. Теплое море, снова Средиземное, крутой спуск к пляжу. Вдоль прибрежной полосы рассеяны бамбуковые хижины, это придает пейзажу почти полинезийский вид.
У Моник в автобусе сменилось настроение, теперь она весела и игрива; я поддразниваю ее, она отвечает тем же. Притворяется сердитой, морщит носик и сверкает глазками; потом быстрым движением, согнувшись, безуспешно хочет толкнуть меня — сцена получается прекомическая. Ей самой смешно, хотя она и пытается это скрыть, — выдает улыбка, вступающая в противоречие с жалобным и хныкающим голосом:
— Je ne vous parle plus. Vous êtes dégoûtant[374].
Губы гневно кривятся, «больше» она подчеркивает голосом, — он становится пронзительным и будто срывается от возмущения, но в глазах пляшут чертики. Я дразню ее, говорю, что она специально встала у автобуса так, чтобы видеть, как мужчины переодеваются. Встречные обвинения, шутливые удары, нескромные замечания. Зову ее бедуинкой, чем вызываю гнев.
Пятнадцатый день. Встал рано, чтобы поплавать. Потом в город — завтракать. Бренди, содовая вода и килограмм мускатного винограда. Должен съесть весь килограмм — незаменимый фрукт в жару, противоядие от пыли.
Едем в Малагу, она в нескольких милях. Суббота, начало летней фиесты, город полон туристов. По сравнению с Севильей или Кордовой Малага не оставила у меня какого-то особого впечатления. Широкий тенистый бульвар ведет к Плаца де Торос, небольшой главной площади, за которой как раз и находится заполненный людьми, ничем не примечательный квартал. Нам хотелось посмотреть бой быков, но билеты для «молодежи» слишком дорогие. К моему сожалению, Моник — среди них. Это означало, что вторую половину дня и еще один вечер я проведу без нее.
Мы маялись в ожидании билетов, и тут l’affaire[375] Лаффона внезапно возродилось к жизни. Наконец до него дошло, что его шляпу стащил не танжерский вор, а кто-то из нас. Он начал стенать и жаловаться на плохое настроение, на отсутствие у нас чувства товарищества и ныл до тех пор, пока кто-то не достал шляпу, жалкое мятое подобие прежней вещи, и не кинул ему. Но это только подлило масла в огонь. К сожалению, во всем, что он говорил, было достаточно правды, и вообще шутка затянулась — можно сказать, стухла. Он все время повторял:
— C’est hideux[376].
Потом эта фраза часто повторялась во время поездки. Когда я сказал ему, что он поднимает шум из-за пустяка, он заорал:
— Может, у вас в Англии принято так поступать, а у нас нет.
При этих словах я испытал одновременно чувство вины и вспышку гнева. Он обвинял меня в том, что я похитил шляпу — до некоторой степени обвинял справедливо, — но зачем-то приплел к этому национальный вопрос. Я подался вперед, резко натянул шляпу (он уже успел ее надеть) ему на глаза и сердито сказал:
— Поосторожнее в выражениях. Я не брал твоей шляпы. Мне известно, кто это сделал, но это был не я, так что заткнись.
Этот случай не давал мне покоя: ведь я знал, что Лаффон прав. Н. тоже прекрасно знала, что я виноват. Хотя впоследствии все говорили, что он повел себя неправильно, но, думаю, многие втайне были на стороне Лаффона. И применение силы им тоже не понравилось. Я сразу же обменялся с ним рукопожатием, но Лаффон будет ненавидеть меня до конца своих дней. Хотя проявлять свою ненависть глупо с его стороны — не по причине нарушения христианских заповедей, а просто из-за дипломатических соображений. Если я когда-нибудь прославлюсь, уверен, он станет всем и каждому рассказывать, как мы дружили в юности, пока сам в это не поверит.
В гараже, где стоял наш автобус, мы познакомились с испанцем, представителем парфюмерной фирмы, он прекрасно говорил по-английски; от этого вежливого, приветливого человека невозможно было отделаться. Он пригласил нас в ресторан. Я шел с ним позади Моник, мы все время говорили на английском. На мгновение она оглянулась и посмотрела на меня, и я впервые почувствовал, что она восхищается мною.
— Здорово, правда? — сказал я сухо. — Говорю как на родном языке.
Слегка озадаченная, она наградила меня робкой улыбкой малолетки. Я пытался вытянуть из испанца какую-нибудь информацию о франкистском режиме, но он сказал, что все идет как надо. Похоже, он говорил так не из-за страха, а просто ему наплевать на политику. Испанец привел нас в винный магазинчик, где продавали изумительную малагу, вино коричневого цвета, с нежным букетом и экзотическим привкусом абрикоса. Обед в маленьком ресторанчике; я сидел рядом с Моник — место, которое трудно сохранить. Предпочитаю сидеть напротив, откуда могу постоянно смотреть на нее. Сидя рядом, я считаю своим долгом ее развлекать, а это нелегко. Мне никогда не удается говорить с ней по французски так, чтобы она хорошо меня понимала. Другие понимают, но не она. Моник морщит лоб и задумчиво произносит:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});