Читать интересную книгу Время гарпий - Ирина Дедюхова

От дотошного внимания Ларисы Петровны не ускользнуло, что сам поэт присутствовал в поэме исключительно в обращениях к Музам, причем, в достаточно вольных обращениях — «расскажите мне, расскажи мне», будто подстегивал самого себя.

Всех же бойцов рядовых не могу ни назвать, ни исчислить,Если бы десять имел языков я и десять гортаней,Если б имел неслабеющий голос и медные перси;Разве, небесные Музы, Кронида великого дщери,Вы бы напомнили всех, приходивших под Трою ахеян.Только вождей корабельных и все корабли я исчислю.

«Неслабеющий голос и медные перси» — вовсе не были обращены исключительно к женщине, как сообразила Лариса Петровна. Это было одинаково необходимо как для продолжительной громкой речи, так и для пения. Ведь поэма и была разбита на песни, часть ее вообще исполнялась нараспев, речитативом. Слепому Гомеру, зарабатывавшему свой хлеб чтением своих произведений вслух, — был остро необходим «неслабеющий голос». Применительно к себе Гомер использовал глаголы со значением «говорить, рассказывать», оставляя для муз лишь одну функцию — напоминания. Получалось, что при обожествлении муз, сам поэт был вовсе уж не так беспомощен в своем творчестве, и даже не так уж несведущ, если нуждался только в напоминании.

На личике Ларисы Петровны появилось заносчивое выражение, обозначавшее, что она вплотную подошла к раскрытию чужой тайны. Что-что, а выводы она делать умела. После этого она лишь презрительно хмыкала на беспомощные замечания какого-то профессора-филолога во вступительной статье: «Судить о взаимоотношениях Муз и поэта, его самосознании и положении в обществе по данным «Илиады» — достаточно сложно».

После своей «командирской книжки» Лариса Петровна по таким поводам вносила короткое резюме: «Учите матчасть!» при чтении любых филологических исследований. Она твердо решила никогда не становиться филологом, ведь эти люди, по ее мнению, в ходе профессиональной подготовки навсегда теряли способность замечать очевидное.

К тому, они не всегда знали, где остановиться, теряя чувство меры, переступая грани дозволенного. Несмотря на то, что к своему поэтическому дару Гомер обращался, как к временному вместилищу музы, он не допускал и малейшего неуважения и панибратства на «короткой ноге» к этой части своей натуры. Возможно, многие его современники могли счесть это обычной заносчивостью ничтожного слепого старика, способного полностью подчинить чужое воображение своему рассказу и через века после своей физической смерти. Но Лариса Петровна понимала, что вопрос об отношении к «дыханию муз» намного сложнее.

Она внимательно перечла эпизод встречи муз с Фамиром Фракийским. Этот известный певец похвалялся, будто превосходит их своими песнями.

В его хвастовстве заключался намного более глубокий смысл, чем сказка об удивительной встрече певца с божественными аллегориями творческих сил человеческой души. Фамир считал, что всем этим силам он обязан лишь себе самому. Он и мысли не допуская, что может затронуть чужую душу своей песней, как бы заранее отказывая своим слушателям в наличии души и способности испытывать высокие чувства. Вряд ли он понимал, что любой певец, взывая к музам, — становился их временным пристанищем. Несмотря на то, что от природы он обладал удивительными способностями к музицированию, душою он бы слеп. Возможно, потому, что не стремился замечать других.

Ларисе Петровне показалось абсолютно естественным то суровое наказание наглецу: он был ослеплен и лишен песенного дара и искусства играть на кифаре. Столь высокая самооценка певца и ее скорбные последствия — приводились Гомером не только в назидание смертным и как противоядие от человеческой гордыни.

Лариса Петровна истолковала этот эпизод гораздо шире. По ее мнению, Фамир Фракийский заявил, будто может творить без муз вообще, что сам по себе хорош, а его слушателям — «и так сойдет». Она поняла, что музы защищали тех, кто не просто добивался личной славы, но стремился своим искусством сделать мир лучше. Однако, поддерживая и вдохновляя тех, кто следовал высоким творческим задачам, музы безжалостно расправлялись с теми, кто утверждал, будто в искусстве можно обойтись и без них, без их высоких целей и божественного дыхания.

Пока Лариса Петровна осваивала методики, выясняла, кто такой Гомер, читала командирские книги и постигала новые знания и навыки, ее мама, в точности такая же въедливая дама небольшого ростика со своей методикой на каждый бытовой случай, — вытурила ее папу… на волю. Развелись родители мирно и, как показалось Ларисе Петровне, даже с обоюдным облегчением. По этой причине они даже перестали ссориться шепотом, восстановили дружеские отношения и самым мирным тоном разговаривали по телефону, обсуждая посадку картошки на участках, выделенных заводом.

Они будто переживали новый виток взаимного уважения и человеческого интереса, обмениваясь книгами и впечатлениями о концертах заезжих знаменитостей. Им сейчас было настолько комфортно дружить на расстоянии, что ни папе, ни маме даже не пришло в голову поинтересоваться мнением Ларисы Петровны по поводу происходящего. Свои стычки они и раньше держали от нее втайне, да она и не думала, что взрослые, да еще ее папа и мама — могут ссориться, так и не освоив методику совместного проживания.

И теперь, после развода, мама, испытывая к папе нечто вроде благодарности и признательности, всем соседкам говорила про папу: «Мы же не чужие люди друг другу, у нас дочь растет!» А дочери она периодически напоминала, что единственным дочерям надо почаще навещать папу. А поскольку папа, в основном, был на работе, а иногда оставался там и ночевать (с чего, собственно, и начались мамины претензии к его личности и образу жизни, несовместимому со статусом женатого мужчины), Лариса Петровна навещала своего папу прямо на заводе, где он был главным начальником.

На работе папы было всегда очень интересно, хотя его самого Лариса Петровна редко заставала на месте, он был почти всегда очень занят. Зато у него была секретарша — миниатюрная взрослая и очень милая женщина, у которой была пара своих детишек, поэтому она с большим терпением и умением общалась с Ларисой Петровной, как со взрослой. Она научила Лариску печатать на машинке. Это было так ново, здорово и необыкновенно!

Лариса Петровна взяла в заводской библиотеке на папин абонемент книжку по десятипальцевому методу печати и потом показала секретарше некоторые приемы, которыми та поделилась и с секретаршами других отделов. И после этого на папином заводе у Ларисы Петровны начала появляться репутация, о которой ей, очень тактично намекала папина секретарша.

Спустя годы, правильно усвоенные практические навыки позволили Ларисе Петровне подрабатывать в студенчестве на кафедре, где она перепечатывала чьи-то диссертации, и ее работа очень высоко ценилась. Но это было немудрено! В ожидании папы, Лариса Петровна перепечатала себе лично «Илиаду» и «Одиссею» Гомера, а потом переплела их тут же на заводе в местной типографии, где изготавливались отчеты и юбилейные папки. И это окончательно закрепило ее репутацию «папиной дочки», способной совершать чудеса «производительности труда».

Когда печатная машинка была занята, Лариса Петровна отправлялась в бухгалтерию. Тамошние мрачные девушки давали ей разлиновывать формы отчетности, в которые им ежедневно надо было вносить важные цифры столбиком. Когда репутация Ларисы Петровны закрепилась и в бухгалтерии, девушки научили ее пользоваться арифмометром с эбонитовой ручкой. Зажав цифры линейкой, они кричали их из разных концов комнаты, а Лариса Петровна крутила ручку арифмометра и орала в ответ готовую сумму, пока ее не забирал из бухгалтерии папа.

Дом, в котором Лариса Петровна осталась жить вместе с мамой, стоял в центре города. Он был деревянным, с тщательно отесанными брусьями, с печным отоплением. Дом бы построен в войну пленными немцами, поэтому на нем лежал какой-то неуловимый «заграничный отпечаток», не вязавшийся с той жизнью, которой жил вокруг мрачный городок при огромном заводе. В каждой огромной квартире с длинным коридором, заставленным детскими колясками, велосипедами, импровизированными гардеробами и старыми шкафами, жило по три семьи.

И на эту жизнь дом тоже каким-то образом накладывал отпечаток уюта и особой домовитости. В доме с деревянными резными перилами пахло липовым чаем и малиновым вареньем, а в городе такие дома называли по-старинному — «особняками». Вокруг росли большие деревья, и летом весь большой двор утопал в зеленом шатре их раскидистых крон. Огромную клумбу посереди двора соседи радостно засаживали и облагораживали каждою весною, доверяя Ларисе Петровне красить лавочки возле клумбы. При хорошей погоде на лавочках во дворе собирались все соседи, поэтому Ларисе Петровне, никогда не хватало на них места. Она сидела дома с самодельной книжкой Гомера на подоконнике, свесив ноги наружу, за что ее постоянно пилила мама.