так и делал, – официально усыновить его, пожаловать ему титул и средства к существованию. Единственный нюанс – Ингрид была кватронка, а для Гарета было бы лучше, если бы она была человеком, чтобы избежать ненужных обвинений в тяге к своим, и презрении к людям. И, спускаясь вниз и освобождаясь от очарования, Гарет задумался именно об этом.
Ингрид, подтеревшись полотенцем и бросив его в камин, надела рубашку. Теперь не нужно было притворяться, и она постанывала и прикусывала губы – было больно. Неподготовленная, она не смогла расслабиться, вдобавок, её поимели не один раз, и поимел мужчина страстный и богато оснащённый, и помимо девственной плевры он повредил ей кое-что ещё. У неё болели ноги и спина, сильно болел живот, тошнило. Ковыляя к своему платью на непослушных ногах и чувствуя, как кровь течёт по бёдрам, Ингрид не выдержала и разрыдалась. На самом деле она чувствовала себя униженной и больной; Гарет ей не понравился – слишком высокий, слишком мужественный, слишком самодовольный. Ингрид всегда тянуло к невысоким слащавым блондинчикам, вроде того менестреля, что порой приезжал покутить с её кузеном. Она даже мечтала иногда, чтобы он соблазнил её и забрал с собой, хоть и понимала, что у него нет ни гроша, да и происхождения он был самого плебейского. Зато у него была миловидная умильная рожица, льняные кудри и сладкий тенор, от которого млела и таяла её душа. А у Гарета был низкий, по-эльфийски чистый и звучный голос, наглый взгляд и самодовольные манеры, от которых Ингрид делалось не по себе. Хотелось его уязвить, отбрить его, показать, что он совсем не такой, как воображает себе… Но нельзя было. И от боли, злости, унижения и отвращения к самой себе Ингрид разрыдалась, закрыв лицо руками… В этот миг вошёл Дитишем, изнывавший снаружи. Увидев племянницу плачущей, он подскочил и отвесил ей оплеуху:
– Ты что, дрянь такая, при НЁМ плакать посмела?!
– Нет!! – Закричала Ингрид. – Нет, дядя, я не плакала! Я всё сделала, как надо, я даже не вскрикнула! Клянусь! И говорила ему, что мне нравится, что я в восторге, как вы велели!
Дитишем взглянул на пятна крови, на стол, на котором лежал кошель с деньгами, и подобрел, расплываясь в глупой пьяненькой улыбке:
– Вот и хорошо, вот и умница… Сколько раз он тебя взял?
– Три раза. – Призналась Ингрид, вновь мучительно краснея. – И сказал, что приедет ко мне в наш замок.
– Ого! – Дитишем был искренне удивлён. – Три раза! Такую, как ты? Нипочём бы не подумал! – Он взял кошель, вытряхнул монеты, и обомлел: здесь были только золото и серебро, причём столько, сколько он уже так давно не видел воочию, что и забыл, как оно бывает. – Что, больно? – Спросил, дрожащими пальцами перебирая и подсчитывая монеты. – Ничего, ничего, это нормально, это для первого раза нормально… Пройдёт, потом пройдёт, ты одевайся, деточка, одевайся, не мёрзни… Сорок два дуката! И двадцать талеров… Кто бы мог подумать, кто бы мог подумать, что такая, как ты… Кожа да кости… Но он же нелюдь, чельфяк, чему удивляться?! Вы с ним одного поля ягоды… Одевайся, помочь тебе? – Он непривычно ласково погладил её по голове. – И не плачь, нам с тобой так повезло! Уж так повезло! – Ему и в голову не пришло, что эти деньги, заработанные телом его племянницы, он мог бы потратить на неё, устроив её брак или отдав в монастырь. Для взноса в монастырь кларисок, например, вполне бы хватило, даже с лихвой, десяти дукатов. Он вообще не собирался тратить на неё даже малую часть. Сейчас он думал только о том, как воспользоваться слабостью герцога и заработать на Ингрид ещё. Но при этом какие-то миазмы совести в нём возникли; и он успокоил их тем, что проявил непривычные девушке ласку и заботу, помогая ей с платьем и то и дело гладя её по голове и нахваливая за разумность и покорность.
– И не думай, что это грех. Это не грех. Ты это сделала, во-первых, по благословению своего дяди, а во-вторых, покоряясь своему господину, герцогу, которому все мы принадлежим и душами своими, и телами. Поняла? И телами! Но без моего разрешения ни-ни! Ты у нас стоишь дорого, деточка моя, ты поняла меня?
– Да, дядя. – Вытирая слёзы, кивнула Ингрид.
– И если Хлоринг приедет к нам, ублажи его, как следует, делай всё, что он скажет, не криви рожу, с радостью делай, с радостью! А мы тебе платье… купим… – В этот миг он почти решился на эту трату, так его умилило произошедшее. В конце концов, сколько оно там стоило, платье-то? Вполне себе приличное могло обойтись самое большее, в дукат, если без драгоценностей! – Чтобы ты его как следует приняла…
Пошли, моя хорошая. Ножки болят?.. Ничего, мы потихоньку… Вот так! Ты подложила там себе чего? А то платье всё испачкаешь, не хорошо…
Гэбриэлу в этот момент было уже довольно весело. С француженкой его разлучила дочка главы Гильдии, полноватая, но симпатичная Гвен Дрю, оказавшаяся весёлой и резвой, и они увлеченно отплясывали танец за танцем. Гвен была не только веселой и подвижной, она была жуткой балаболкой и рассказывала Гэбриэлу буквально о каждом в зале.
– А это Унылый Ганс! – Указала она на высокого, мрачноватого вида рыцаря в бедном лентнере и траченном молью берете. – Еще одно чудище!
– В каком смысле чудище? – Удивился Гэбриэл.
– Ганс Кальтенштайн, хозяин Кальтенштайна. Вдовец. Думает, что найдет себе жену! – Гвен фыркнула. – Только кто за него пойдет?! Он же бедный, как церковная крыса, да еще с пятью дочерями в придачу! Но это еще куда ни шло, но вы посмотрите на него! В такой позорной одежде, и трется среди приличных людей! Я бы из дома в огород в такой не вышла! Мне его даже жалко порой. Над ним же все смеются! Рыцарь! – Гвен снова весело фыркнула. Но Гэбриэлу было не до смеха. Сердце его, всегда жалевшее всяких чудаков и аутсайдеров, дрогнуло, и он, оставив Гвен, направился к Унылому Гансу.
Рыцарь был довольно высокий, худой, даже, пожалуй, тощий, с длинным, но не уродливым лицом. Оно могло бы быть даже приятным, если бы не унылое и несколько брезгливое выражение. Голос у него, когда он ответил на приветствие Гэбриэла, оказался под стать лицу и всей фигуре: густой, хрипловатый, глухой бас. Разговорить его Гэбриэлу не удалось: на все авансы он отвечал односложными словами и междометиями, смотрел прямо перед собой и говорил медленно, уныло и спокойно. Вино, которым угостил его