пакетах с вещами, о том, как я стоял и смотрел на пламя, а ушел только тогда, когда от него остались одни лишь струйки дыма. Она тихонько слушает мой рассказ, и на глазах у нее выступают слезы.
– Ох, Ник… – говорит она, крепче прижимая к себе сумку и так и не сняв куртку.
Я размешиваю в ее кружке с чаем две ложки сахара и ставлю перед ней. Она тянется к сахарнице и добавляет еще одну.
– Я нашла несколько писем, – говорит она, и на последнем слове ее голос вздрагивает, – в ящике с вещами твоего отца, который он хранил под кроватью. Они были вложены в одну из книг твоей мамы. – Она открывает сумку, достает два мятых конверта и кладет их на стол.
На одном написано «Ник», а на втором – «Сэл». Сперва я не узнаю почерк, а потом – узнаю и будто бы снова превращаюсь в мальчишку. Его же я видел на спрятанной в карман записке учителю, в которой говорилось о том, что я пропустил уроки из-за плохого самочувствия; он вернулся ко мне, словно конверт с обратным адресом, упавший на коврик у двери.
Я смотрю на буквы, и время будто растягивается, а к голове приливает кровь, будто я чересчур быстро выбрался из ванной. Вытягиваю руку вперед и придвигаю к себе конверт со своим именем.
– Я их не читала, – предупреждает Стелла. Ее дыхание слегка сбилось. – Но думала, что же там может быть внутри, и решила, что нужно тебе кое о чем рассказать. Если вдруг там об этом. Наверное, тебе в любом случае стоит это узнать. – Она опускает взгляд на свои руки. – Может, так будет легче.
– В чем дело? – Я беру конверт в руки, чтобы его открыть.
– Погоди, – останавливает меня Стелла, коснувшись руки. – Не сейчас. Письма ведь адресованы вам с Сэлом. И никому больше.
– Так что тебе такое известно? – спрашиваю я. Мне хочется одного: чтобы она ушла.
Она на мгновение прячет лицо в ладони и делает глубокий вдох.
– Когда ты был совсем маленький, еще до рождения Сэла, у твоих родителей случались ссоры, причем ужасные, и зачастую они плохо заканчивались. Я своими глазами видела одну такую. – Она покачала головой. – И твой папа однажды ушел из дома. Он не мог вынести того, что перестал быть центром вселенной для твоей мамы. Мой братец всегда был эгоистом. Ты и сам знаешь. А материнство меняет женщину. И это правильно. Женщина жертвует собственным телом, собственным временем… а от нее ждут, что она при этом останется такой же, как прежде.
Я не свожу глаз с собственного имени на конверте.
– Несколько месяцев он прожил у друга как заправский холостяк – они там пили днями напролет и еще бог знает что вытворяли. А твоя мама – они тогда жили в квартире, в городе, ты помнишь, – сдружилась с каким-то парнем, одним из новых жильцов. Разведенным. Парень был обходительный, постоянно предлагал свои услуги, если надо купить что-нибудь в магазине или починить протекший кран. И они с твоей мамой полюбили друг друга.
Я смотрю на нее разинув рот.
Заметив мое изумление, Стелла поспешно поправляется:
– Не как Ромео с Джульеттой или там герои греческой трагедии, безо всякой этой беготни в закат. Сам посуди: твоя мама осталась совсем одна, фактически запертая в квартире с ребенком на руках. Она понимала, что эта интрижка ни во что серьезное не выльется, да и с папой твоим не порывала окончательно. Просто она нуждалась в любви и заботе. Все мы люди, в конце концов. Но однажды твой папа вернулся домой без всякого предупреждения и застал их вдвоем у телевизора. И просто слетел с катушек. Стал крушить все кругом. Колотить в стены. Парень этого всего не вынес и съехал на следующей неделе.
– А мама? – шепотом спрашиваю я.
Стелла тяжело сглатывает.
– Твой папа вернулся, – продолжает она, – а спустя пару недель твоя мама узнала, что беременна Сэлом.
– То есть получается… – Я качаю головой. – Не может быть!
Стелла устремляет взгляд в окно.
– Даже когда твои родители расстались и папа съехал, они все равно, скажем так, сохраняли близость. Мама не могла ему отказать, потому что надеялась, что он вернется.
Внутри у меня все сжимается, к горлу подкатывает тошнота.
– Они так наверняка ничего и не выяснили? Не делали тестов?
– Я как-то спросила твою маму, только она отказалась это обсуждать. Но я не раз думала, а не поэтому ли она дала ему итальянское имя? Чтобы сгладить все подозрения. – Она отпивает чаю. – Кто знает, в чем истинные причины наших поступков?
В памяти проносятся сцены из детства, и я каждым своим волоском ощущаю тот гнев, что полыхал между Сэлом и папой. Гнев и осуждение. Мне вспоминается, как Сэл рыдал во сне, после того что случилось, оплакивая ту, что уже никогда не придет, а в следующий миг я вижу папу в шезлонге, с криком баюкающего на руках мамино тело.
Прячу лицо в ладони.
Тетя наклоняется ко мне.
– Я тебе обо всем этом рассказываю, потому что переживаю, что письма могут быть именно об этом. Впрочем, уверена, что ты справишься. А вот насчет Сэла не знаю. В глубине души он всегда был куда ранимей. – Она пододвигает мне конверт брата. – Мы ждем от родителей, что они всегда будут именно такими, как нам нужно, и забываем о том, что они тоже люди.
Забираю второе письмо.
– Жаль, что Сэл ничего этого не знал, – говорю я. – А вдруг это что-то изменило бы?
– Может, и так. А может, нет. Мы поступаем так, как нам кажется правильнее всего.
– И что теперь? – Я поднимаю на нее взгляд. – Как мне быть?
Стелла встает, закидывает сумку на плечо и обходит столик.
– Я таила это в своем сердце почти сорок лет, – говорит она и целует меня в лоб. – Но пришло время узнать правду.
* * *
Мой Ник!
С третьим днем рождения!
Я решила, что отныне буду писать тебе письма каждый год. Все же за год мы оба становимся старше и мудрее – и ты, и я. Даже не верится, что тебе уже три. Кажется, еще вчера я держала тебя на руках, сидя в кресле-каталке, а твой папа вез нас по больничному крылу. Кресло было страшно неудобное, любой ухаб причинял боль, но меня это не беспокоило, потому что ты своей крошечной ручкой сжимал мой палец.
За прошедший год столько всего случилось! Ты