у исполнительницы завещания.
– По его словам, сделку скрепили рукопожатием, не более того. Сам знаешь, каким был твой отец. Но сегодня хозяин будет дома и просил у тебя узнать, не сможешь ли ты с ним встретиться в полдень?
* * *
У меня уходит целый час на то, чтобы вынести коробки на пустую подъездную дорожку.
Я аккуратно ставлю их одну на другую, тяжелые вниз, полегче наверх, стараясь, чтобы получилось три ровных и плотных башенки по девять коробок в каждой. Никаких просветов между стенками.
Завершив подготовку к отъезду, я запираю дверь и останавливаюсь посреди подъездной дорожки, достав вейп, и с наслаждением выдыхаю дым, окидывая взглядом плоды своих трудов, залитые утренним солнцем. В висках едва заметно стучит – сказывается выпитая на ночь бутылка спиртного, – но сама уборка вроде бы оказывает на меня целительное воздействие. Чувство такое, будто сегодня первый день нового года.
Достаю телефон, быстро набираю сообщение маме Лоры:
«Привет, Сэлли. Коробки на подъездной дороге у дома, можно их забрать. Обещают дождь. Осторожнее». Нажимаю «отправить».
Заполнив все коробки, я начал их подписывать. Сперва я писал на них: «Вещи Лоры». Но на третьей решил сменить тактику и стал писать «НЕ МОЕ». Я вонзал острие черного маркера в каждую из коробок, а буквы специально делал как можно крупнее, чтобы они занимали все свободное пространство. И когда я вынес все вещи на улицу, еще раз проверил, чтобы надписи было видно со стороны дороги.
На окне соседнего дома вздрагивает занавеска, и я улыбаюсь.
Привет, Ник, говорю я себе. Приятно познакомиться.
* * *
У могилы Сэла кто-то стоит. Матильда. Волосы у нее снова темные.
По пути я решил заехать на кладбище. После ритуального изничтожения следов Лоры и всего, что осталось от прошлой жизни, я почувствовал внутри голодную пустоту. И вдруг понял, что мне срочно нужно побыть с Сэлом.
Приближаюсь я осторожно – ступая по тропе, чтобы только не шуршать подошвами по гравию. Хотя у меня есть полное право тут находиться, я не хочу никого тревожить.
Под ногой ломается веточка, и Матильда оборачивается. Такой я ее увидеть никак не ожидал – вся красная, на щеках блестят слезы, а руки тут же взметаются, чтобы стереть улики. От мысли о том, как хорошо я сейчас понимаю эту женщину, становится больно.
Мы обходимся без приветствий и любезностей, без неловких объятий и разговоров ни о чем. Я подхожу к могиле, становлюсь рядом, и мы смотрим на плиту – на единственное, что осталось от человека, которого мы любили. Матильда прижимает руки к груди.
– Я ехала на поезде в Париж, – наконец говорит она. – Моя мама серьезно больна. Поезд остановился в Эшфорде, я выглянула в окно и увидела табличку. Когда машинист просигналил к отправке, я приняла решение. Схватила сумку. Спрыгнула на перрон.
– Мне очень жаль, что твоя мама заболела.
Она шмыгает носом и утирает его тыльной стороной ладони.
– Как прошли… – Она сглатывает. – Похороны? Не представляю, как такое выдержать.
– Отвратительно. Хуже некуда. Я бы и сам с удовольствием их пропустил.
Мы замолкаем на мгновение, прислушиваясь к шуму машин, проносящихся за серой стеной из гальки.
Матильда сует руку в карман, достает квадратную коробочку, открывает ее. Внутри поблескивает треснувшее с краю зеркало. Она смотрит на свое расколотое отражение и пытается стереть черные полосы на щеках кончиками пальцев.
– Однажды, когда мне было двенадцать, я оставила дверь в квартиру незапертой, – говорит она. – Мама мне всегда говорила – закрывай дверь. Иначе Пепе, наш песик, убежит, потеряется, и мы уже никогда его не найдем. Как-то раз я пришла из школы и забыла запереть дверь. Налила себе попить и стала искать Пепе. Его нигде не было. И тут я услышала крик и визг шин, а когда вышла на балкон, увидела, что Пепе лежит на дороге. Из грузовика выскочил мужчина, взял его на руки, прижал к себе, как младенца. Сама спуститься я не смогла. Послала прислугу. Не нашла в себе сил. – Она с щелчком захлопывает зеркальце.
– Он выжил?
Матильда смотрит на меня, сдвинув брови:
– Его грузовик переехал. Он был крошечной собачкой.
Я киваю и достаю вейп. Матильда следует моему примеру и закуривает готовую самокрутку, и мы с ней вот так стоим у могилы Сэла и курим, как давние друзья.
– Я стараюсь ни о чем не жалеть, – говорит она, немного помолчав, – но порой мне кажется, что стоило быть помягче. Понимаешь? Жизнь всегда представлялась мне сплошным насилием. Кто-то непременно должен доминировать. Кровь прольется, нравится нам это или нет. И вопрос только в том, кем ты окажешься – человеком с ножом или с кровоточащей раной. Рядом с твоим братом я была и тем и другим. А теперь начинаю задумываться, можно ли было устроить все по-другому.
Я не отвечаю. Только курю и думаю о Сэле. Думаю о тех моментах в жизни, когда я обжигался и чувствовал жар пламени, когда отдавался чувству и мгновению и не подвергал его анализу, но только ощущал кожей тепло и понимал, понимал, понимал, что в этом, черт возьми, и есть вся суть жизни. А время на паузы у каждого из нас еще будет – в гробу.
– Мы с Лорой расстались.
Чувствую на себе взгляд Тилли. Знаю, что в этот миг она многозначительно улыбается.
– Так-так, – произносит она. – И что теперь думаешь делать?
* * *
Папин арендодатель – человек очень внушительных размеров. Когда он заезжал к нам с инспекцией, мы с Сэлом прятались за мебелью и наблюдали, как он ходит из комнаты в комнату. Впрочем, ходит – не совсем точное слово, он скорее переваливался с ноги на ногу, отталкиваясь от стены или двери, чтобы только придать себе ускорение. Нас с Сэлом зачаровывал его живот, такой огромный, что его обладатель и ног собственных не видел. Мы прозвали его мистером Жирдяйсом.
Я иду к дому по подъездной дороге, под ногами поскрипывает свеженасыпанный гравий, а он стоит у дома. За эти годы он нисколько не изменился. И эта самая знакомость, далекий отзвук воспоминания, оказавшегося верным, встает в горле удушливым комом.
Телефон сигналит, и я открываю сообщение от Стеллы. «Ник, нам надо увидеться. Можно я заеду, когда ты вернешься? Если задержишься, подожду в машине».
«Без проблем», – набираю я в ответ.
Заметив меня, он поворачивается.
– Ну и ну! – восклицает он, будто моего появления ничто не предвещало. – Рад встрече, мой мальчик. Впрочем, сейчас тебя уже, конечно, впору величать мужчиной, а еще