я еще и промок до нитки.
– Теперь я точно знаю, что умру, – говорит она из своего конца ванны. – И у меня такое чувство, будто мне дали второй шанс и теперь я уже не вправе попусту растрачивать годы, потому что ничто не вечно. Мое время сейчас. – Она останавливает на мне взгляд. – Наше время сейчас.
– Помнится, много лет назад я пытался тебя убедить пересмотреть свои взгляды на жизнь, и теперь ты наконец обрела силу. Приятно это видеть.
Она улыбается:
– Мне твердили, что истинную любовь можно отыскать лишь в своем кругу, что мир только и ждет, как бы меня ранить. Не то чтобы я поверила, что это не так. Но теперь готова рискнуть.
Я сглатываю ком в горле.
– А что, если я тебя любил? Что, если я думаю о тебе в самые горькие минуты, и в самые сладостные, и во все остальные тоже? Что, если я ни разу не оплакивал отца и брата только потому, что понимал, что буду плакать не только по ним, но и по кое-чему другому и возненавижу себя еще больше? Что, если все это правда?
На мгновение она затихает. Смотрит на ту точку, в которой наши ноги соприкасаются, – туда, где наши тела невольно сливаются воедино, скованные теснотой дешевой акриловой ванны.
– Ты пережил самое страшное в этой жизни, – продолжает она. – Может, в этом твоя огромная сила? Чего тебе еще бояться?
– А вдруг я больше не сумею подняться?
Из крана едва слышно капает вода. Анна подносит к ней палец, и она тонкой струйкой сбегает по ее ладони на запястье.
– Я знаю, как тебе важно все кругом обезопасить, но ведь недаром говорят, что от любви теряешь голову, – говорит она. – Нужно ослабить контроль. Прыгнуть и узнать, куда ты приземлишься. Прошлое уже не причинит нам боли, Ник.
Выпитое виски неизбежно дает о себе знать тупой болью в висках.
– Ты вообще в курсе, что я чертовски сильно тебя люблю? – говорю я.
Анна улыбается.
– Да, в курсе. Я просто ждала, пока ты сам это скажешь. – Она берет из моих рук кольцо. – Прежде чем я его надену, давай удостоверимся, что мы верно друг друга поняли.
Я подаюсь вперед и надеваю кольцо ей на палец. Оно приходится впору.
– Прыгнем вместе.
Она соединяет наши ладони и сплетает пальцы.
Я наклоняюсь к ней, ныряю пальцами в волны ее волос. Мне снова нестерпимо хочется погрузиться в их темноту с головой.
– Подожди, – говорит она и берет меня за руку. – Ник, я не хочу тебя вытаскивать. Не хочу быть твоей половиной, не хочу, чтобы мы были друг другу хозяевами. Не хочу выпроваживать тебя по утрам на работу, вложив в руки обед, гладить рубашки, притворяться, что мне нравится твоя невыносимая музыка. Я просто хочу быть такой, какая я есть, и любить тебя таким, какой есть ты. И не забудь, что речь идет не только обо мне одной. Тебе придется принять в свою жизнь еще и мальчика, который скоро станет мужчиной. – Она касается моих губ кончиками пальцев. – И если ты не готов к этому, то просто чмокни меня в щечку, и я пойду.
Она совсем близко.
Неужели и впрямь можно начать все с чистого листа?
Подаюсь вперед.
У ее губ вишневый вкус.
Середина восьмидесятых
Кажется, это мое четвертое лето.
Воздух ароматный и теплый. Я сижу на траве, а сзади высится викторианский дом приходского священника. Сэл пинает шерстяной плед в шотландскую клетку – если к нему прикоснуться, кожу начинает щипать. Может, поэтому он и пинает его с такой силой.
Мама выходит на веранду с подносом, подняв его повыше, чтобы не споткнуться. Я вижу на нем рифленый край стеклянной вазочки, – мама еще называет ее настоящим сокровищем. Так она говорит обо всем, что только может разбиться. Она ставит поднос на траву, и я вижу в вазочке три идеально ровных шарика мороженого – розовый, желтый и коричневый.
– Мороженое по-неаполитански, – называет она его. Я пытаюсь повторить сложное слово, она смеется и произносит его для меня по слогам.
По-не-а-по-ли-тан-ски.
Пробую еще раз. Она улыбается. «Держи», – говорит, и протягивает серебряную ложечку с длинной ручкой.
Сперва пробую желтое. На вкус оно как солнышко и тает у меня на языке, пока мама щекочет Сэла. Она целует один за другим его пальчики, потом движется вверх по внутренней стороне голой ноги и добирается до подгузника, а потом делает вид, что сейчас откусит от него кусочек. Сэл вне себя от восторга.
У меня на запястье браслет из маргариток, который мне сделала мама, пока Сэл спал в доме. Сперва мне поручили отыскать на лужайке самые красивые цветы, а потом мама легла на траву рядом со мной, вспорола стебли кончиком ногтя и стала их сплетать.
Закончив, она взяла меня за руку и осторожно надела браслет на запястье, а потом пошла в дом за братом. Мы с ней теперь редко остаемся наедине. Я все ждал ее, вытянув руки и разглядывая маленький венок. Сохраню его навсегда, решил я, пока ее не было. Это настоящее сокровище, и я не допущу, чтобы оно погибло.
Пока я ем мороженое, она сидит в легком платье напротив меня, скрестив ноги, и попивает из стакана что-то, напоминающее апельсиновый сок. Кубики льда звенят, ударяясь о стекло, и после каждого глотка она закрывает глаза. Я спрашиваю, можно мне глоточек, но она говорит, что это только для взрослых. А я и не знал, что бывает апельсиновый сок только для взрослых.
– Ешь давай, – говорит она. – Скоро папа вернется.
Я вытираю тыльной стороной ладони губы, скрывая следы дневного веселья. Окидываю взглядом одежду и свою позу, гадая, что ему может не понравиться.
– Может, музыку включим?
Я киваю, мама начинает вставать, но роняет стакан. У нее вырывается какое-то слово, а потом она резко поворачивается ко мне и грозит мне пальцем. «Только не вздумай повторять, – говорит она. – Это плохое слово. Забудь. И ни в коем случае не говори папе, что я его при тебе сказала, ладно?»
Пожимаю плечами, а мама уходит в дом со своим пустым стаканом.
«Черт», – мысленно повторяю я.
«Черт черт черт черт черт черт черт чееееееерт».
Теперь я это слово ни за что не забуду.
Мама возвращается с полным стаканом и переносным проигрывателем. Щелкает застежкой, поднимает крышку, и спустя мгновение звучит ее любимая песня.
Мама пускается в пляс.
– Глядите-ка! До чего моя семья прекрасна, да еще в такой