Хотя германцы считали себя более бдительными, чем обыкновенно (до такой степени уже упала хваленая дисциплина гвардий цезаря), однако они стояли небрежно и беспорядочно, под влиянием выпитого вина, и их внимание, возбужденное приходом нового лица, рассеялось после новой песни и новой бутылки. Под предлогом, что ему нужно отдохнуть, Эска отошел от местечка, наиболее освещенного светом бивуачного огня, позаимствовал плащ у одного грубого товарища с зычным голосом, расположился под кустом и притворился крепко спящим. Мало-помалу, скользя по земле, он скрылся из их глаз, оставив на месте свой плащ, расположенный так, как будто там кто-либо спит, и быстро направился ко дворцу, куда вели его многочисленные огни.
Какая-то тревожная новость, видимо, уже предупредила его. Толпа рабов, мужчин и женщин, по преимуществу греков и азиатов, выходила через все выходы и расходилась по садам с видимым страхом. Бретонец не мог не заметить, что никто из них не шел с пустыми руками, а ценные предметы, какие они уносили с собой, ясно показывали, что у них уже не было намерения возвращаться. Проходя мимо, они не обращали на него большого внимания. Только некоторые, наиболее робкие, завидя его высокий рост, отступали чуть-чуть в сторону и ускоряли шаги, тогда как другие, видя, что он без оружия (он оставил свою саблю германцам), делали ему презрительные жесты и бросали грубые насмешки, в уверенности, что варвар не поймет их слишком скоро, чтобы успеть отомстить.
Таким образом, Эска пришел к обширному фасаду дворца. Здесь трубили рожки, и германские стражники строились в боевой порядок, очевидно, с целью противиться нападению. Нельзя было иначе понять выражения лиц этих людей и бряцания их тяжелого оружия. Хотя главный двор был переполнен ими, однако поток беглецов все еще стремился через боковые двери, и бретонец подумал, что теперь не так трудно проникнуть внутрь через одну из этих дверей. Бросив взгляд на этих красивых вооруженных мужчин, собиравшихся здесь с чисто солдатской скоростью, он подумал, что горсть людей, при всей своей слабости, будет защищаться достаточно сильно, чтобы дать цезарю время убежать. Он мог скрыться задами дворца или же, если эти зады уже оцеплены, мог переодеться, как один из тех многочисленных рабов, которые все еще бежали целыми массами. И, несмотря на недавно пробудившиеся чувства, Эска не мог удержаться от старых воспоминаний, не мог не пожелать сразиться в рядах этих мощных гвардейцев, хотя бы даже за такое дело, за какое приходилось стоять им.
Заметив одну дверь, выходившую на не занятую войсками террасу, Эска беспрепятственно вошел во дворец и начал переходить из комнаты в комнату, никого не встречая. Много драгоценных вещей было уже похищено отсюда, но все же их еще оставалось здесь довольно для того, чтобы возбудить зависть в самом богатом представителе Рима. Шали, оружие, драгоценности, статуи, вазы, ящички, застольные кубки были разбросаны в живописном беспорядке, и из многих мест хищное невежество похитило то, что имело сравнительно невысокую цену, оставив самые ценные предметы. Никогда, даже во сне, Эска не мог и представить такой величественной роскоши, какую он видел теперь. Несколько минут ум его был поражен и глаза ослеплены, так что в своем изумлении и благоговении он почти забыл о цели прихода. Однако нельзя было терять времени, а он напрасно искал вокруг себя какую-нибудь нить, которая могла бы в этой пустыне привести его к особе императора.
Залы сменяли одна другую до бесконечности, чем дальше, тем они становились великолепнее. Немного спустя Эска услышал шум голосов и, тотчас же перебежав на эту сторону, нашел в одном из покоев человек шесть, одетых в парадные одежды, с гирляндами на голове. Все они возлежали вокруг остатков пира, двух или трех бутылок вина и золотого рога изобилия, наполненного плодами и цветами.
Лишь только он вошел, эти люди вскочили на ноги, закричав «Вот они!», и столпились в одном углу, как стадо баранов, перепуганных собакой. Впрочем, заметив, что бретонец был один и безоружен, они, по-видимому, собрались с духом, и какая-то пузатая фигура, приблизившись к Эске, сказала прерывающимся голосом:
— Он не хочет, чтобы его беспокоили! Цезарь занят!.. Стойки ли германцы?
Его голос дрожал, и все тело трепетало от страха. Тем не менее, Эска узнал своего собеседника. Это был его старый противник, Спадон, любимый придворный евнух, трепетавший за свою жизнь, но искупавший эту слабость своей верностью кормившей его руке.
Товарищи его стояли сзади, так же перепуганные и столь же похожие на баранов в стаде, но исполненные горячей надежды на то, что его благоразумие внушит ему немедленное бегство.
— Я тебя узнал, — быстро проговорила Эска, — это я ударил тебя вечером, в пылу гнева. Теперь это прошло. Я пришел спасти жизнь всем вам, так же как и цезарю.
— Как! — воскликнул Спадон, забывая прошлую обиду под влиянием минуты. — Ты можешь спасти нас? Ты можешь спасти цезаря? Так это, значит, правда? Смута перешла в бунт! Германцы отбиты, и все потеряно!
Остальные набросили свои плащи на плечи, стянули их поясами и тотчас же приготовились бежать.
— Стража может защищать дворец еще полчаса, — холодно отвечал Эска, — но император должен скрыться. Юлий Плацид сейчас придет во главе двухсот гладиаторов. Трибун хочет умертвить своего повелителя, и это так же верно, как то, что ты весь дрожишь.
Прежде чем он кончил говорить, в покое остался только он и Спадон. Характер трибуна был отлично известен даже придворным евнухам, и им нечего было более дожидаться. Но остолбеневший Спадон только смотрел на бретонца, ломая свои тучные руки и отвечая на его усиленные настаивания все той же фразой:
— Его приказания ясны: цезарь занят. Нельзя его беспокоить. Он сам сказал это… Цезарь занят!
Глава XVIII
ЗАНЯТИЕ ЦЕЗАРЯ
Бесцеремонно оттолкнув Спадона и не обращая внимания на мольбы евнуха, который хотел повиноваться полученным им приказаниям, Эска поспешно вошел в узкую дверь, отдернул бархатную портьеру и очутился в тайном покое императора. Занятие цезаря в эту минуту было уже не до такой степени важно, чтобы ради него можно было пренебречь опасностью, грозившей его жизни. Вителлий возлежал на своем ложе в беспорядочной, расстегнутой у пояса одежде, с гирляндой роз у ног, и его полное лицо, одутловатые черты которого потеряли уже всю прежнюю привлекательность, выражало только спокойствие оцепенения. Его взор был устремлен в пространство, ослабевшие и обессилившие руки лежали скрещенными на животе, и вся поза его говорила, что это человек, у которого есть только одна забота — о своем личном благосостоянии.