Минутное размышление убедило Эску в чистосердечии старого товарища. Жизнь сладка, и с надеждой на ее сохранение в его уме явилась мысль о Мариамне. Он пролежал спокойно несколько минут, в течение которых поток бойцов миновал их и они остались одни.
Гирпин поднялся первый с веселым хохотом.
— Как, брат, ты полетел, — сказал он, — словно бык перед жертвенником. Я бы ударил тебя полегче — ей-ей, я так и хотел, — кабы было время. Эге! Кажись, мне надо и помочь тебе встать, коли я тебя свалил. Ну, приятель, слушайся моего совета, спасайся, как только можешь скорее. Ступай в первый поворот направо от большой двери, скройся в самой темной части садов и беги, коли не хочешь погибать.
С этими словами гладиатор помог Эске подняться на ноги и показал ему коридор, где никто не стал бы на его дороге. Бретонец хотел еще раз попытаться спасти императора, но Гирпин заслонил ему путь своим мощным телом и, видя, что его друг слишком упрямится, проводил его и вдруг вытолкнул в двери дворца. Здесь он простился с ним, вглядываясь в темноту, как будто желая сопровождать его.
— Шутка, которую разыгрывают тут, ей-ей, мне не очень-то по сердцу, — сказал он тоном человека, которого несправедливо лишили какого-то ожидаемого им удовольствия. — Германцы одно время сопротивлялись изрядно, но я думал, что их будет больше и что битва по крайней мере продлится вдвое дольше. Ну, успеха тебе, приятель! Может быть, мне тебя уже никогда больше не увидеть. Впрочем, не стоит об этом думать: меня наняли, мне заплатили, — стало быть, мне надо возвратиться к своему делу.
И в то время как Эска, уже не имея надежды принести какую-нибудь пользу, пробирался по садам, Гирпин снова вошел во дворец, чтобы соединиться со своими товарищами и участвовать вместе с ними в поисках императора.
Он несколько удивился, услышав громкий хохот, доносившийся из глубины коридора. Пройдя вперед, чтобы узнать причину этой странной веселости в подобный момент, он встретил Руфа, лежавшего поперек трупа германца и пытавшегося унять кровь, лившуюся из роковой раны, нанесенной его мертвым врагом прежде падения.
Гирпин приподнял голову своего друга и увидел, что уже не остается никакой надежды.
— Мое дело кончено, — сказал Руф слабым голосом, — моя нога поскользнулась, и ручка моей сабли не предохранила меня от удара здоровяка-варвара. Прощай, старый товарищ. Скажи жене, чтобы не унывала. Она найдет убежище в Пиценуме, а дети… не давай им поступать в «семью». Когда ты схватишься грудь с грудью с этими германцами… нападай… и нанеси верный удар за старого… чтобы…
Последние слова гладиатор произносил все слабее и слабее. Голова его свесилась, нижняя челюсть опустилась, и Гирпин, наклонившийся к нему, чтобы обменяться последним прощальным взглядом с товарищем, с которым вместе он упражнялся, трудился, пил и сражался в продолжение десяти лет, сердито поднес руку к своим щетинистым ресницам, так как видел умирающего в тумане слез.
Новый взрыв хохота, еще более веселого и близкого, отозвал его дальше. Войдя в комнату, откуда слышался шум, он очутился перед сценой битвы почти столь же комической, насколько предшествующая была трогательной.
Посреди кружка гладиаторов, хлопавших в ладоши и державшихся за бока от хохота, стояли лицом к лицу два противника, мало расположенных к бою. Казалось, они не очень-то торопились схватиться и с необычайной осторожностью всматривались друг в друга.
Отыскивая императора, Плацид и его сподвижники безуспешно обшарили много покоев. Видя, что теперь дворец был в их власти, эти люди начали грабить ценные вещи и приготовились уже удалиться со своей добычей по домам, так как их дело было выполнено и плата заслужена. Но трибун ясно видел, что если Вителлий не будет убит в эту ночь, то его собственная голова нетвердо будет лежать на его плечах и что во что бы то ни стало нужно теперь же отыскать императора. Собрав около себя горсть гладиаторов, одних убеждением, других угрозой, он предпринял строгий розыск по всем покоям поочередно, обыскивая каждый угол и закоулок в убеждении, что цезарь должен быть еще во дворце и, следовательно, в их руках. Однако его все еще не покидала мысль об измене, явившаяся после позднего появления Евхенора на ужине и скорее усиленная, чем ослабевшая при виде той неохоты, с какой грек вступал в бой с германцами. Трибун, сколько мог, старался не упускать из виду кулачного бойца и в самом деле не раз помешал ему ускользнуть из схватки. Теперь, когда уже нечего было опасаться германцев и дворец был в его власти, он с меньшим напряжением присматривал за греком и полусерьезно-полушутя посмеивался над тем, как он был осторожен во время битвы.
Рядом с Евхенором, в сопровождении Гиппия и шестерых гладиаторов, трибун вошел в залу, где ужинал император и где находилась замаскированная тяжелой портьерой дверь, ведущая в темное углубление, первоначально предназначенное для ванной комнаты. Внизу у занавеса в полулежачем-полусидячем положении шевелилась какая-то тучная, жирная фигура в белом; она трепетала, дрожала и колыхалась из стороны в сторону под влиянием гнусного ужаса.
Трибун подбежал к этой фигуре, и дьявольская радость блеснула в его взгляде. Но через минуту его лицо покрылось тенью: фигура подняла голову, и он увидел искаженное испугом лицо полумертвого от ужаса Спадона.
Но даже в порыве ярости и разочарования Плацид не мог удержаться от зверской шутки.
— Евхенор, — сказал он, — ты не пролил еще своей доли крови в эту ночь. Проткни-ка своей саблей эту падаль и удали ее с нашего пути.
Грек не был врагом жестокости, если только она не грозила личной опасностью. Он приблизился к Спадону с мечом в руках, глядя на него жестоким взором тигра; но это движение пробудило в его жертве всю остававшуюся отвагу, и Спадон вскочил на ноги с отчаянной храбростью человека, сознающего, что бегство невозможно.
В мгновение ока в его руке очутился парфянский лук — один из видов многочисленного редкостного оружия, развешанного в комнате, — вместе с колчаном сандального дерева, полным маленьких разукрашенных стрел.
— Их концы отравлены! — воскликнул он. — Одно прикосновение их смертельно!
Затем он натянул лук и огляделся кругом горящим взглядом загнанного зверя.
Остановившийся в своем разбеге, Евхенор выпрямился и стал неподвижно, как бы превратившись в камень. Его формы, поистине прекрасные и неподвижные в этой позе, могли бы служить моделью для какого-нибудь скульптора-соотечественника, но окружавшие его гладиаторы видели только комическую сторону положения и помирали от хохота, глядя на столкновение двух трусов.