Читать интересную книгу Ельцин - Тимоти Колтон

О проявлениях этого комплекса в советский период мы уже говорили раньше — к ним относится его бегство из Москвы после выборов 1989 и 1990 годов и путча 1991 года. Снова этот паттерн проявился в первые месяцы 1992 года, когда Ельцин, не вникая в детали, позволил Гайдару и его кабинету практически самостоятельно проводить экономическую реформу. В 1993 году после успешного референдума 25 апреля Ельцин впал в ступор и отправился в долгий отпуск на Валдай. После решительной расправы с парламентом в сентябре — октябре он выполнил обещание нанести визит в Токио, несколько недель работал над текстом конституции, а потом вплоть до декабрьских выборов и голосования по конституции оказался недоступен для большинства министров и других сотрудников. Давление тех месяцев было «настолько сильным, — вспоминал Ельцин, — что до сих пор не понимаю, как организм вышел из него, как справился»[1138].

В 1994 году, протолкнув свою пропрезидентскую конституцию и тем самым обеспечив себе господство в российской политике, Ельцин, казалось бы, должен был находиться в приподнятом состоянии духа. К сожалению, всю первую половину года он пребывал в меланхолии. Вот что пишет один из его помощников: «Президентский график этого года бесстрастно фиксирует многочисленные и часто длительные отсутствия Б. Ельцина, свидетельствовавшие о том, что он переживал затяжную полосу кризиса». В марте он две недели провел в Сочи и не ездил по регионам до визита в Казань в конце мая. Ежегодный список президентских целей был согласован лишь в конце апреля, когда он подписал его, но отказался определять приоритеты. В служебной записке по поводу отсутствия графика говорится о «видимой пассивности Президента и неясности его целей и его политики»[1139].

Понять такие эпизоды сложнее, чем проявления депрессии в чистом виде, отнесенные нами к первой категории. Почему настоящие триумфы и поражение политических соперников тяготили Ельцина? Во-первых, сказывалось истощение. Когда я спросил его об этом в 2002 году, Ельцин подтвердил, что его поведение в такие моменты было формой «спада» или «передышки», а не «депрессией», и что таков был его естественный способ расслабиться после боя[1140]. Это более чем понятно. Даже революционерам и воинам иногда нужен отпуск, и после победы Ельцин обычно был апатичным и отстраненным, а не мрачным. Во время таких «передышек» до него нельзя было дозвониться, и большую часть времени он проводил на свежем воздухе.

Следует учитывать и другие факторы, кроме усталости. Измученный своими «ницшеанскими» состояниями, Ельцин тем не менее чувствовал себя в таких ситуациях как рыба в воде. Когда же они проходили, он слабел. Ельцин был не единственным лидером, подверженным подобным явлениям. Вспомните знаменитое высказывание герцога Веллингтона, произнесенное им на следующий день после битвы при Ватерлоо: «Самое ужасное, не считая проигранного сражения, — это выигранное сражение». Как заметил Александр Музыкантский, анализируя победу Ельцина на советских выборах 1989 года (см. главу 7), пауза после кризиса заставляла потенциальных союзников приходить к нему с предложениями совместных действий, и Ельцин получал возможность оценить их. Самым важным было то, что «передышка» после победы предоставляла ему возможность осмыслить дальнейший курс. Одной из наиболее плодотворных пауз стал его мораторий после путча 1991 года. Длительные тайм-ауты 1993 и 1994 годов также сопровождались обдумыванием будущего.

Тому, что победы, одержанные после 1991 года, перестали приносить ему удовлетворение, есть масса объяснений — как объективных, так и субъективных. С одной стороны, его достижения не были однозначными. В переходный период даже признанный альфа-лидер не располагает неистощимым политическим капиталом, и за авансы приходится платить высокую цену. С другой стороны, любое продвижение вперед ставило Ельцина перед необходимостью делать новый выбор, зачастую еще более сложный, чем предыдущий. Например, летом 1993 года, после победы на апрельском референдуме, Ельцин отказался от встреч с чиновниками, интеллигенцией и журналистами. Его пресс-секретарь Вячеслав Костиков был убежден, что президент избегает контактов, потому что у него нет ответов на вопросы, которые неизбежно будут заданы. В 1994 году, по мнению Костикова, такое состояние проявилось еще более заметно. Хотя новая конституция делала позицию Ельцина неприступной с правовой точки зрения, Костиков привык приходить и обнаруживать суперпрезидента в задумчивости сидящим за пустым столом. Пресс-секретарь чувствовал, что «он [Ельцин] вдруг оказался без внутреннего стержня», потому что понял: решение основных российских проблем займет пять, десять или даже больше лет. Политическая система, которую он построил, делала ответственным за решение этих проблем его и только его. «Было впечатление, — пишет Костиков, — что Ельцин растерялся перед масштабом деяний, которые он сам определил для себя в Конституции»[1141]. А тем временем кадровые перестановки и уходы сотрудников лишили Ельцина самых творческих личностей, с которыми он работал бок о бок в начале первого президентского срока. Многие решения можно было переложить на надежного Черномырдина, но премьер-министр не был генератором идей, и Ельцин это отлично понимал. Более всего, по утверждению Валентина Юмашева, помогавшего Ельцину работать над его книгами, его беспокоило «не психологическое, а интеллектуальное одиночество». «Он стал ощущать — я не знаю, что делать, и вокруг меня нет людей, способных снабжать меня такими идеями, с которыми я могу идти вперед»[1142].

Не следует думать, что депрессии и «передышки» Ельцина, при всем их разнообразии, беспрерывно продолжались с первой до второй инаугурации. Постепенно он решал возникающие проблемы. В 1991 году он вернулся из Сочи, назначил Гайдара вице-премьером и начал шоковую терапию; в 1992 году он внес коррективы в рыночные реформы и сделал главой правительства Черномырдина; в 1993 году разогнал Верховный Совет и навязал свою конституцию; в 1994 году после «черного вторника» возобновил агитационные поездки и снял Виктора Геращенко с поста председателя Центробанка; в том же году он ускорил темпы приватизации; в 1995 году осторожно подвинулся в сторону переговоров с чеченскими сепаратистами; в 1996-м — решил баллотироваться на второй срок. Дело не в том, что ему не удавалось закончить начатое, а в том, что он действовал рывками, что затягивало процесс и препятствовало созданию политических коалиций, способствующих успеху.

Обсуждение психологической динамики Ельцина было бы неполным, если бы мы не упомянули о том веществе, с которым чаще всего связывали его имя, — об алкоголе. До второй половины 1980-х годов употребление спиртного не оказывало значительного влияния на его жизнь. В течение следующих десяти лет, пока Ельцину не пришлось отказаться от алкоголя, тень этого порока все разрасталась, подрывая его политическую деятельность, нанося тяжкий урон физической форме и репутации.

Хотя врачи отмечали, что после переезда в Москву Ельцин стал пить больше, и несмотря на признаки того, что алкоголь начинает влиять на процесс принятия решений, до 1991 года Ельцин держал себя в руках. Активист партии «Демократическая Россия», который с 1989 до конца 1992 года встречался с Ельциным 50–60 раз, никогда не видел его нетрезвым. Джек Мэтлок, предпоследний посол США в СССР, видел, что Ельцин пьет, но умеренно; о том же говорит и его преемник, Роберт Страусс. Александр Коржаков, чьи крайне нелицеприятные воспоминания о Ельцине были опубликованы в 1997 году и стали основным источником информации о пьянстве президента, также утверждает, что, находясь под неусыпным контролем КГБ в бытность руководителем российского парламента в 1990–1991 годах, Ельцин пил относительно мало. В феврале 1991 года, когда в пионерском лагере под Москвой отмечали его 60-летие, он пил маленькими глотками шампанское у костра и последним ушел спать[1143].

Но многое изменилось в тот момент, когда Ельцин стал хозяином Кремля. Коржаков следил за тем, чтобы в багажнике президентского лимузина всегда имелась сумка с ежедневно пополняемым запасом спиртного, стопками и закусками. Родственники подтверждают, что с 1991 по 1994 год Ельцин постепенно пил все больше и больше. Со смертью матери он лишился внимательного родителя, всегда неодобрительно относившегося к его излишествам[1144]. В 1993 году Ельцин перешел с коньяка на «Гжелку» и настойку «Тархун»; ему также нравился коктейль из шампанского с коньяком. Водка, в 1985 году по указанию Горбачева и Лигачева исчезнувшая из кремлевского меню, в 1993 году появилась снова. Дневные теннисные матчи Ельцина часто заканчивались баней, за которой следовало застолье. Редкий обед обходился без рюмки, а в его кабинете была припрятана бутылка на черный день. Иностранным партнерам приходилось учитывать эту ельцинскую привычку. Когда Билл Клинтон позвонил ему через несколько дней после своей инаугурации в январе 1993 года, речь Ельцина была заторможенной, и «казалось, что он почти не слушает то, о чем говорил Клинтон». После этого разговора американский президент с усмешкой заметил, что «этому человеку, похоже, не помешали бы жесткие воспитательные меры». За семь лет Клинтон около пятидесяти раз беседовал с Ельциным по телефону. Чтобы обезопасить себя, помощники старались устраивать эти разговоры до ужина по московскому времени[1145]. На их первой совместной встрече в верхах, состоявшейся в Ванкувере 3–4 апреля 1993 года, в разогревочный день Ельцин опрокидывал рюмку за рюмкой, и Госсекретарь Уоррен Кристофер и другие американские официальные лица даже завели нелестную для него практику вести счет выпитому[1146]. Первая леди Хиллари Клинтон, которая часто сидела рядом с Ельциным на официальных банкетах, называла его «прекрасным собеседником» и говорила с юмором, что «он часто выпивал один-два бокала». Во время первого официального визита четы Клинтон в Москву Ельцин подробно рассказывал ей о блюдах и напитках, «со всей серьезностью заверив [ее], что красное вино защищает российских моряков на атомных подводных лодках от пагубного воздействия стронция-90»[1147].