Громкими возгласами собравшиеся на берегу встречали причалившие лодки, наполненные доверху пищей, и их гребцов-спасителей. Перед всем народом и от имени его воевода Умнай сказал о Марко и его сверстниках добрые слова, чем растрогал до слез не только их матерей, но и всех женщин.
Тут же, у воды, при свете факелов поделили еду поровну, и вскоре у каждого семейного огня вкусно запахло мясом и дичью, раздались веселые голоса и смех. Люди снова возвращались к жизни. И вот нежный девичий голосок уже затянул где-то на окраине песню, ее подхватили другие:
Идет кузнец из кузницы,Несет кузнец три молота.«Кузнец, кузнец! Ты скуй мне венец,Ты мне венец и золот, и нов.Из остаточков — перстенек,Из обрезков — булавочку…»
Шалуньи! И булавочку тоже просят сковать, чтоб своего милого суженого, когда нужно, уколоть… Вот и видим мы: каждая женщина что богиня, она хотела бы властвовать над мужем безраздельно…
Девичья песня так же внезапно, как началась, смолкла. На миг воцарилась тишина, а потом полились звуки пищалок, вырезанных из волчьих костей.
Не спит Марко, переживая похвалу воеводы, да что там Марко — не спится и мальцу, который забоялся мертвенного холода и запросился к маме… А мама его, еще молодая, красивая, держит на коленях давно уснувшую дочку, прислушивается к девичьим голосам и вспоминает свои моленья, гаданья и песни.
Она не древлянка, а с Ильмень-озера. Полюбила парня о реки Припяти, который приезжал к ним с купеческим обозом, стала его женой и оказалась здесь. Только матушка ее, отпуская дочку в дали дальние, на прощанье сказала, плача:
— Да не убоишься ты стрелы, летящей в день!..
И теперь словенка сама того же желает своим детям. То есть не убоятся они стрелы-судьбы, которая может принести человеку и счастье, и невзгоды; тогда в счастье будь мудрым, в беде — не теряй мужества — и оставайся таким и в дне нынешнем, и в дне грядущем.
Широко Ильмень-озеро, словно море! И обожаемо оно словенами ильменскими наравне с прочими божествами. Ему посвящены огромные по берегам леса, куда под страхом смертной казни не отваживается заходить стрелок или птицелов, и рыбак без дозволения жрецов не дерзает ловить рыбу. И саму воду могут черпать из озера только береговые жители, но при этом они должны быть убраны, как на праздник, в дорогие цветные одежды. И, как правило, черпают воду молодые девы, и делают они это с благоговением и глубоким молчанием. Сии красные молодицы верят, что священные леса преисполнены духами, которые всякое громкое слово, как знак неуважения к божеству, донесут блюстителям веры, а кроткие вздохи любви передадут и нашепчут в уши возлюбленных их.
В жертву озеру приносится предпочтительно черный тучный вол. Но кумирен для возжигания в честь озера словене ильменские не возводят, жертву топят, а священнодействия производят обыкновенно весною, когда воды, разрушив зимние оковы свои, являют себя в полном величии.
Народ падает ниц. Моления начинаются.
Потом люди с пением погружаются в воду. Ярые ревнители веры в жару своего усердия добровольно топятся в священном озере.
Поэтому жестокость старейшины племени Ратибора, якобы необоснованно проявленная к князю и его гридням, как считали некоторые из древлян, на словенку не произвела никакого впечатления. Она считает это в порядке вещей — за осквернение лесов, полей, рек и озер каждый виновный должен поплатиться своей головой…
А сынишка, погруженный в мысли о мертвецах, сваленных под буреломом, спрашивает маму:
— Правда, мама, если человека не похоронить как следует, то он будет бродить по ночам, и кто ему первый попадется, из того он напьется крови?
— Не совсем так, сыночек. Бродят только упыри, если их после смерти закопать в землю. Поэтому покойника-упыря прокалывают осиновым колом и сжигают в деревянном срубе. А когда, к примеру, умирает ведьма, то ее жарят на костре, сложенном из кустов терна, чтобы душа ее не улетела, а запуталась в острых колючках…
— Ты сама видела ведьму? — с замиранием сердца обращается к матери мальчуган.
— Как вот тебя — твои глаза, и уши, и ротик твой — нет, но зато я видела на лугах в летнее время ярко-зеленые или пожелтевшие круги. Значит, одна из поселянок покумилась с ведьмою, то есть переняла тайное знание и сама сделалась чародейкой. При этом они распускают по плечам волосы, раздеваются донага, накидывают на себя саваны и пляшут.
— А за что же их люди не любят? — доверчиво заглядывает в глаза матери сын.
— По ночам, детка, ведьмы высасывают из вымени коров молоко — животины чахнут и погибают. Гибнут и лошади, на которых они ездят. Ведьмы уносят мед из ульев, загоняют к себе в сети рыбу и заманивают в свои ловушки птиц и зверей. Они же напускают на людей и домашний скот порчу, то есть томят, сушат их души, изнуряют болезнями тела своими чарами. А для чародейства ведьмы используют нож, шкуру и кровь…[129]
— А зачем? — снова спросил мальчик.
Мать рассмеялась громко, так что дочка на ее коленях дернула во сне ручонками; муж осуждающе посмотрел на жену и подбросил в костер охапку сучьев. Женщина сказала:
— Сыночек, если бы я была ведьмой, то ответила бы на этот вопрос.
Теперь уже рассмеялся отец мальчика, а тот, так и не поняв, чему радуются родители, обиделся, отвернулся, и вскоре его сморил сон. Спи, малыш. Да не убоишься ты стрелы, летящей в день!..
А утро выдалось пригожим; хотя еще тянуло горелым с противоположного берега, но древляне уже почувствовали себя не такими заброшенными и не такими несчастными.
Когда взошло солнце, помолились ему, боил Умнай снова отправил на ту сторону мальчишек за едой, женщины и девочки направились за кореньями, мужики снова взялись за топоры.
И вот через два дня по Припяти пошли плоты с установленными на них шалашами, поплыли двух- и четырехвесельные лодки, понеслись однодеревки, где находился кое-какой спасенный домашний скарб, главными вещами которого конечно же являлись ножи и топоры.
Старейшина Ратибор, стоя на носу большого плота вместе с Умнаем и Чернодлавом, с болью в сердце смотрел, как продолжал гореть родимый лес, и кончики его усов были мокры. Может быть, их намочили брызги воды?.. Но ведь греби-то на плоту располагаются на корме, и, как вкруговую ни размахивай ими, брызги все равно не долетят до носовых бревен.
Плакали молча и боил Умнай, и многие мужи, закаленные в битвах и суровостях лесной жизни. Только волхв Чернодлав смотрел куда-то в сторону, и взгляд его чуть раскосых темно-карих глаз, непохожих на древлянские, не выражал ничего. Кожа на бритой голове жреца спеклась под солнцем, лишь с макушки свисал до самой спины пучок черных волос, издали напоминающий косу печенежской девы. Поговаривали, что волхв пришел мальчиком в древлянские леса из-за днепровских порогов, где обитали кровожадные дикие люди.