Эльф рассмеялся, увидев, как расплывается на черных одеждах Валы кровавое пятно. Его все же можно ранить. Можно. Может, можно и убить… Теперь он бился яростно и уверенно, словно больше не ощущал боли от ран, наносимых Врагом.
— Я еще отмечу тебя… так, что ты… не скоро забудешь… эту встречу! — с гневной радостью выкрикнул Финголфин.
Вала не ответил. Теперь эльф метил в лицо и в горло; длинная рана рассекла правую руку Валы от локтя до запястья, до тяжелого железного браслета — он с трудом удерживал меч. Вала терял кровь — терял силы — и, чувствуя это, впервые крикнул страшно и яростно — ударил меч-Сила, ломая светлый клинок, отбрасывая короля Нолдор назад, в исчерна-серый пепел Анфауглит…
Он упал навзничь; Враг поставил ногу ему на грудь, и близко увидел король ледяные, нестерпимо горящие глаза:
— Что он тебе сказал? Что ты один из немногих Нолдор, с кем я хотел бы говорить?! Он говорил с тобой о мире?
Страшный голос, тихий и яростный, и взгляд, лишающий сил, ломающий волю… Медленно, медленно, бесконечно рука короля Нолдор ползла к обломку меча. Медленно…
— Он говорил о мире, предлагал мир тебе и твоему народу, как пытался это сделать я. А ты — ты ответил ему ударом меча.
Медленно, бесконечно, уже бездумно… еще чуть-чуть — и рукоять клинка ляжет в ладонь… еще немного…
— Ты проиграл, Нолофинве Аран Этъанголдион, — жуткий свистящий шепот. — Твоя жизнь — в моей руке. И что мне делать с тобой? Я…
Он не договорил: рукоять сломанного меча легла в ладонь Нолофинве, король вслепую нанес удар — сталь рассекла связки, распорола ногу глубокой раной — Изначальный скрипнул зубами и пошатнулся: кровь его жгла короля. Миг — и Изначальный опустился на колено подле эльфа, обожженными руками стиснул его виски, впился взглядом в глаза:
Ты сам выбрал. Ты умрешь так, как умер он.
…сила, темная страшная сила — боль, рвущая внутренности, — жидкий огонь, вливающийся в тело, словно залили живот и грудь расплавленным металлом изнутри, — вся боль, бесконечные часы агонии Гэлторна — вся боль, перетекавшая из теряющего жизнь тела в обожженные ладони, — вся боль души, не ведающей, что ждет ее за гранью смерти, — вся боль…
Король Нолдор закричал.
И черно-багровая пелена заволокла мир перед его глазами.
…С трудом Изначальный поднял окровавленное, изломанное Силой тело короля. «Пусть лежит на вершине черных гор. Там будет его могила…»
Огромная тень упала вниз: орел подхватил тело короля Нолдор, удар острых когтей рассек лицо Мелькора — он согнулся от боли, закрывая лицо рукой — кровь ползла из-под его пальцев.
Стражи Твердыни видели все. И не смели сдвинуться с места. Такова была воля Учителя и его приказ. Но когда ринулась с неба огромная тень и он, пошатнувшись, закрыл лицо руками, воины бросились к нему.
— Глаза… глаза целы? — выдохнул один.
Закрыв ладонью изуродованное лицо, он протянул руку, словно ища опоры, и сжалось сердце от этого беспомощного жеста.
— Носилки, живо! — крикнул второй.
— Не надо, — сквозь зубы. — Я дойду. Покажите дорогу.
— Обопрись на мое плечо, Учитель…
… — Тано!
Мелькор рывком приподнялся на ложе:
— Я же приказал!..
Гортхауэр в ужасе смотрел в изуродованное лицо Изначального:
— Почему… кто… как же это… Это — ты?..
Сухой смешок:
— А кто же, по-твоему? Сильно изменился со времени нашей последней встречи, верно?
Края ран разошлись. Гортхауэр невольно отвел глаза.
— Вот, теперь и ты не можешь смотреть на меня.
— Нет, Тано!..
Это было мучительно — видеть, но Гортхауэр испугался, что оскорбил Учителя. Теперь он не смел опустить взгляд.
— Тано, — внезапно охрипшим голосом попросил он, — ты ранен, позволь я…
— Нет.
— Я только хочу помочь…
— Не сумеешь, — ровно сказал Мелькор. — Никто не сумеет. Я справлюсь сам.
— Я осмотрю раны, перевяжу… Я ведь умею…
— Нет.
Гортхауэр склонил голову:
— Тано, я понимаю…Но я не могу так… Позволь, я останусь.
— Уходи. Уходи, я прошу тебя, тъирни.
Можно было не подчиниться приказу. Можно было остаться, если бы гнал прочь. Но не послушаться этого печального и твердого голоса было немыслимо; была сила, заставлявшая исполнить просьбу. Фаэрни вышел, не смея оглянуться.
Лицо Ученика неподвижно. Голос — глухой и ровный:
— Властелин болен. Не нужно тревожить его.
Гортхауэр замер у порога, опираясь на меч: безмолвный и грозный страж.
ПЕСНЬ
457 год I Эпохи
Птица будет рваться в небо, даже если крылья сломаны. Так и мастер, даже с искалеченными руками, останется Мастером. Он еще мог творить, хоть и по-иному, но так хотелось не сотворить — сделать… Руки помнили все, но каждое прикосновение отдавалось в них болью. И все-таки он снова и снова шел — сюда, в мастерскую, заставляя себя забыть о сведенных судорогой пальцах.
Изначальный никогда не оставлял себе им созданных вещей. И ту, первую свою лютню-къеллинн подарил Айкъоно, менестрелю-страннику. Когда она сгорела в огне, он поклялся больше не создавать такого — и легко было бы сдержать клятву, с такими-то руками, но — нарушил ее.
Потому что нельзя убить музыку, живущую в твоем сердце, и так хочется, чтобы ее слышал не ты один.
Но никто еще не смог сделать инструмента, который пел бы так, как хотелось ему.
И вот теперь…
Корпус был легким и плоским, непривычной формы; узкий гриф прочерчен серебристыми нитями-лучами четырех струн. Он погладил гриф и бережно взял странный, покрытый исчерна-красным лаком инструмент в руки, заметив вдруг, как дрогнули пальцы. Он долго откладывал эту минуту — боялся, что это, новое, не станет, не сможет петь. Правая рука легла на маленькое подобие слабо изогнутого лука из темного дерева с серебристо-черной, слишком широкой для лука тетивой. Он глубоко вздохнул, прикрыл глаза и коснулся струн…
Песня была — о тех, ушедших, которые, как бы горько это ни было, быть может, были ему в чем-то дороже людей… Наверно, потому, что были — первыми. Были — его народом. Были.
…и павшие с неба звезды расцвели черными маками: лишь одного цветка не было среди них. И сбитые птицы черными звездами падали в алмазную пыль…
Он никогда не говорил об этом: что проку? Боль не перестанет быть болью, а вина — виной: Бессмертным не дано забывать. Он не умел и не мог плакать по ним, но Песнь была — как слезы: солльх. Не вернуть. Он играл, не ощущая боли в пальцах, не ощущая ничего, растворившись в этой невероятной музыке…
Гортхауэр замер на пороге, боясь вздохнуть или пошевелиться. Он был зачарован безумным голосом струн, колдовством песни.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});