— А поля, где поля? Господи, ить все смыло! Батюшки, что же деется?
На крутом обрыве стоял Ефим Жданов. Ефима было не узнать. Казалось, он даже подрос, стал шире в плечах. Со слипшимися волосами, реденькими, разметанными, с глазами безумца, стоял над бушующей водой. Потом глянул йа солнце. Тщедушное тело его затряслось не то от плача, не то от смеха.
— Бога мать! Богородицу мать! Проклинаю! — закричал он сильно, звонко, заставил обернуться людей. Протянул костлявые руки в небо, к солнцу, еще раз прокричал:
— Проклинаю тя, бог, проклинаю весь твой род до седьмого колена! Проклинаю рождение твое! Пропади ты пропадом! — Повернулся к людям, упал на колени, протянул к ним руки, заговорил: — Простите, за все простите! Люди, простите, предал Феодосия анафеме, вас держал в страхе божьем! Молил бога, чтобы послал нам добро, а не зло. Теперича смотрите: деревни нет, полей нет. Одних оставил с тайгой и гнусом. Бог — не добро, а бог есть зло. Проклинаю! За наши муки, за наши молитвы вот нам ответ! Проклинаю! Анафема тебе, господь бог! Сволота, оставил всех голодными и холодными. Господи, неужли ты есть на свете? Нет, ответствуй? Тя спрашиваю аль. нет? Пошто нем-то? А? Знать, нет тебя. А ежли ты есть, то не знаю, какое имечко и дать тебе? Дьявол ты. Порождение сатаны! Ты с ним заодно. Прав был Феодосий, заодно с дьяволом водку хлещешь и "Барыню" пляшешь. Хошь бы детей пожалел, — орал Ефим в небо — Проклинаю! — Рванул ворот рубахи, сорвал с шеи крест, бросил его в кипящий водоворот — Проклинаю! — Упал на сырую землю и надрывно, по-мужицки заплакал.
Прошипела молния, врезалась в кряжистый дуб, он вспыхнул факелом, следом прогремел гром, раскатистый, утробный. Люди подались от Ефима-хулителя. Думали, что молния испепелила его. Но он вскочил на ноги, сделал две фиги и начал ими тыкать в небо, кричать:
— Накось, выкуси! Думал молыньей меня сокрушить? Несокрушим я. Дудки. Не быть мне убитым. Не быть! Что мне твои молнии и громы? Ты дьявол, а не бог. Отрекаюсь! Проклинаю! Люди, не верьте богу, он зол и мерзок! Гремит на меня, хулу свою шлет, громы низвергает. Плевать! Не признаю! Не признаю тя ни в небе, ни на земле! Пропади ты со своим адом и раем.
— Ефим, окстись! — положил на плечо тяжелую руку Андрей — Проклятием и отречением делу не поможешь.
— Не помогу, но хоша душой очищусь. Разве это по-божески — такую деревню утопить, все как корова языком слизнуть? А? Всех оставить в одних портках. А где хлеба? Где овощи? Что есть будем? Феодосий был святым, а я грешным. Не думай, все это я говорю в памяти, в твердом духе. Дурачил народ богом-то. А он нам в ответ…
— Одумайся, ты наш наставник!
— Им и останусь, но буду люд не за бога наставлять, а супротив. Сколько можно слать на нашу ватагу мук? Кто здесь живет, те все во святости пребывают. Да, да! Такие земли пройти, столько мук душевных и телесных принять, всяк святой! — кричал Ефим.
Над Каменными воротами поднялась радуга. Ефим посмотрел на радугу, сказал:
— Пьет воду, сволото, еще будет дождь. Вода начала спадать. И, будто в насмешку, посреди деревни стояла Митяева баня.
— Что я тебе говорила? Не трекались бы из Перми, жили бы и жили. А тут снова муки, снова беда! — орала Пятышиха.
— Молчать! — впервые взорвался Пятышин — Ежли наша така судьба, то что можно сделать? Что? Тебя спрашиваю? Прокляты мы были, видно, еще в утробах матерей. Молчать!
Ефим сидел на пне ко всему безучастный. А мужики уже колготились, как быть, как жить дальше.
— Ежли не придет Шувалов, то сгинем.
— Надо посылать людей к Шувалову, в ноги падать, помощи просить.
— Пошлем. Послать есть кого. Аниска в тех землях бывал, вот его и пошлем.
— Не бойтесь, наши помогут, рыбой, мясом — помогут, — сказал устало Тинфур.
— Спасибо за привет. Но хлеба-то смыло, поди, и земли на пашнях нет. Без хлеба — пропадем.
— Я вам говорил, что близко стоят у воды дома.
— Знамо, говорил. Да что теперича. Мужик задним умом крепок.
Детей увели в казарму, туда же подались люди. Скоро запылали костры. Кто-то прихватил связку юколы, кто-то шмат мяса, кое у кого оказалась мука, картошка, все в один котел. На несколько дней еды хватит. А потом?
— Что-нибудь придумаем, — чесал затылок Андрей.
Речка будто задохнулась в своем неистовстве. К утру вошла в берега. И взору предстала печальная картина: на месте деревни лежала огромная коса, на ней блестела скатанная галька — лишаисто и сиротливо, на пашнях тоже не было земли, ни единого стожка на покосах, все покосные поляны были занесены корягами, илом, вода все смяла и перекрутила.
Был сход. Андрей предложил всем мужикам, парням выходить и косить сена на взлобках сопок.
— Без сенов загубим тягло, скот. В них наша сила. Заглавная сила. И все накошенное в один котел. Общиной будем беду отводить. Пойдут с нами и матросики, их теперь уже десяток. Охранять тута пока нечего, ежли не станет нас.
— Согласны, — ответил Лаврентий — Одного оставим на посту, а все к вам.
— Всем бабам и детям ходить по прибою и собирать колоски. Ить хлеба уже были зрелы. Собирать картошку.
Два-три пуда зерен в день, уже жить можно. Степан, ты отбирай лучших охотников — и на промысел зверя. Митяй, тебе с Марфой ловить рыбу. Не пропадем, не должны пропасть.
— И я пойду. Одному туда ходить опасно. Потом, я там знаю многих людей, — вышел вперед Алексей Тинфур.
— Спасибо, Алексей Тинфурович.
— Надо вам сходить к Чи Ину. Они хлеба не сеют в долинах, на сопках сеют. Могут помочь, коли что, — подсказал Тинфур.
— Сходим к соседу. Он свойский человек. Вместе воевали — вместе и эту беду отведем. Сходим в долину Аввакумовки и там выберем место под деревню. Места те мне приглянулись.
— Я не хочу быть в общине. Я тоже себе место подсмотрел по реке, там буду строиться, — подал голос Арзамасов.
— Когда почнем строиться, тогда можешь выходить, а счас и говорить не моги. Вошкаться не будем, ежли что, то выпорем, а нет, то просто на сук вздернем. Не время булгачить народ. Пойдут за тобой и другие, можете пропасть. А здесь нам каждый человек нужен позарез.
На берегу бухты бродили дети, женщины, собирали выброшенные волнами колоски, картошку, рылись в водорослях, иле. Собирали жалкие крохи от обильного стола. Крохи, крошечки даже.
Еще тревожились люди за Ефима. Вроде и не трекнулся умом, наоборот, стал разумнее, говорил:
— Верил в бога, чего уж там. Верил. Теперича все. Нетути для меня бога. Не верю. А как жить без веры? Вот этого не умыслю. Человек без веры — что обсевок в поле. Все думал, живу, не грешу, будет рай мне уготован. А теперича, когда умру, то куда мне податься? А? Будь ад, то в ад бы пошел, абы жить после смерти-то. Но нет ни того, ни другого. Значит, просто смерть — и все. Знать, весь умру? Тяжко. Стану землей, камнем. Страшно.