Читать интересную книгу Детская книга - Антония Байетт

Дороти приходилось труднее: она жила за городом и вынуждена была ездить на поезде или по нескольку дней гостить на Портман-сквер, прекрасно сознавая, что Катарина, несмотря на хорошее отношение к ней, старается противодействовать ее влиянию на жизненные устремления Гризельды. Дороти получала моральную поддержку от Лесли и Этты Скиннеров — они помогали ей попадать на демонстрации опытов в Юниверсити-колледже. Но она знала, что доходы ее родителей опасно непостоянны, и не смела просить слишком многого. Гризельде было проще жить интеллектуальной жизнью: она сворачивалась в клубочек на диване у окна и читала с огромной скоростью — историю, философию, стихи, беллетристику. Тайная любовь к Тоби Юлгриву приносила ей боль и наслаждение. Конечно, он не должен был об этом знать, но зуд смутных желаний приводил Гризельду в восторг и смутное отчаяние. И еще это чувство помогало ей видеть свою отдельность, обособленность. Ей не нужно было волноваться из-за ухаживаний приятелей Чарльза, из-за попыток матери найти ей подходящих партнеров по танцам.

Дороти и Гризельду, как всех умных девочек того времени, беспокоил вопрос: не лишает ли их женственности в каком-то смысле это стремление к знаниям, желание работать вне дома? Девочки знали, что некоторые женщины работают — модистками и пишбарышнями, экономками и судомойками. Они работают, потому что бедны или потому что по недостатку красоты или богатства не могут найти мужа. Девочек преследовали призраки воображаемых монахинь. Если Гризельду действительно примут в Ньюнэм-колледж, не будет ли это подобно уходу в монастырь, в сообщество из одних женщин, взаимно поддерживающих друг в друге интеллектуальные порывы и устремления, которые общественное мнение до сих пор считает ненатуральными, а часто и опасными? Молчаливая любовь Гризельды к Тоби помогала ей и в этом: она испытывает обычные женские чувства — значит, она не монстр, не нелюдимая затворница. Она просто хочет научиться думать.

Дороти была суровей, да у нее и не было другого выхода: выбранный ею путь по-прежнему вел во враждебную страну, хотя уже немало женщин стало дипломированными врачами, и открылась новая женская больница. То, что Дороти хотела жить интеллектуальной жизнью и принести пользу на поприще врача, и ее обрекало на существование в чисто женском мире. Врачи-женщины лечили только женщин и работали с другими женщинами-врачами. Чтобы получить профессию, к которой стремилась Дороти, ей придется отринуть часть своей природы. Для мужчин это было не так. Доктора-мужчины женились, и жены поддерживали их, заботились о мужьях, когда те приходили домой усталые. В минуты слабости, поздно ночью, Дороти спрашивала себя — быть может, она какое-то чудовище? Но не сдавалась — частично потому, что не могла представить себе жизнь, ограниченную оборочками, рюшечками, чайными чашками и сплетнями. Если она обречена жить в обществе одних женщин, лучше пусть это будет анатомический театр, чем швейный кружок. Но ей было нелегко.

Тайна Чарльза — его политические взгляды — вынуждала его, как ни парадоксально, вести легкомысленный, паразитический образ жизни, предосудительный, с его собственной точки зрения. Он не хотел брать на себя обязательства, связанные с учебой в университете, и раз за разом говорил отцу, что нуждается в отсрочке, чтобы понять, кем он хочет стать. Чарльз ездил в Европу для повышения своего культурного уровня — часто и в Германию, ведь он, в конце концов, был наполовину немец. По его просьбам Иоахим Зюскинд сопровождал его в шести-восьминедельных поездках, отчего занятия Дороти сильно страдали и сбивалось все тщательно спланированное расписание учебы. Зюскинд был родом из Мюнхена и любил возвращаться туда, обсуждать анархизм и другие виды протеста — в сексе, в театре, в религии — с завсегдатаями «Кафе Стефани», в «Wirthaus zum Hirsch» в Швабинге. Чарльза-Карла познакомили с психоаналитиком, необузданным Отто Гроссом, и социал-анархистом Густавом Ландауэром. Чарльз ходил в сатирические кабаре, где не понимал, о чем идет речь, так как еще недостаточно свободно говорил по-немецки и совсем не разбирался в местной политике. Но он наслаждался табачным дымом, закопченными потолками, атмосферой серьезного, остроумного ехидства и идеализма. Чарльз был бы счастлив стать художником или писателем, но сомневался, что у него есть талант к тому или другому. Он купил альбом и втайне рисовал коров и обнаженных женщин, но те и другие выходили так неуклюже, что он изорвал рисунки. Мюнхен был полон смеющихся, серьезных женщин, пишущих маслом на пленэре. Чарльз болтался у них за спиной и наблюдал, как изгибаются их запястья, когда они кладут мазки на холст. Он сказал Иоахиму, что хотел бы задержаться в Мюнхене подольше и брать уроки рисования или дизайна. Иоахим с гордостью отвечал, что Мюнхен — бурлящий котел творческой мысли.

28

Проспер Кейн боялся, что не выполняет свой отцовский долг по отношению к дочери, лишенной материнской заботы. Дочь уже была почти взрослой. Он боялся, что она влюблена и что эта любовь безнадежна. Джулиан до отъезда в Кембридж был очень близок с сестрой — они читали одни и те же книги, ходили вместе гулять, спорили на философские темы. Оказавшись в Королевском колледже искусств, он вошел во внешний круг тайного общества, «Апостолов». Морган Форстер и подобные ему молодые люди наблюдали за Джулианом, чтобы понять, выйдет ли из него достойный «эмбрион», который сможет «родиться» в ходе ритуала на священном каминном коврике и стать одним из «Апостолов». На тайном языке общества рекомендатель «эмбриона» назывался его «отцом». Члены общества были «реальностью»; все прочие люди именовались «наблюдаемыми явлениями». Студент постарше, Джеральд Матьессен, блестяще способный «классик», заинтересовался Джулианом и подумывал о том, чтобы стать его «отцом». Джеральд приглашал Джулиана позавтракать и водил его на долгие прогулки по болотистым низинам. Юноши говорили о Платоне, эстетизме, природе добродетели, природе любви. Они неустанно высмеивали друг друга, словно спарринг-партнеры в спортзале. Сначала Джулиан думал, что его склонность к иронии, неприятие чрезмерной серьезности отпугнут Джеральда — страстного мыслителя, моралиста. Джеральд был красив той красотой, какой желал бы для себя Джулиан: он был тонкокостный, узкий, смуглый, не склонный к откровенностям — скорее себе на уме. Джулиан по-прежнему хранил в душе все тот же образ идеального любовника, светловолосого, спортивного, невинного: Тома Уэллвуда. Джулиан знал, что Джеральд им интересуется. Очень часто их разговоры сворачивали на любовь мужчины к мужчине, на сублимацию низких желаний. Tamen usque recurret,[58] пробормотал Джеральд как-то вечером за портвейном. Джулиан почувствовал себя девчонкой. Он опустил глаза, рассматривая сыр и виноград на тарелке и улыбаясь про себя. Он предпочитал думать, что терпит искорки сексуальности, играющие в лучах света, чувственность, выдыхаемую подобно сигаретному дыму и разлитую в воздухе, лишь ради этих заряженных электричеством, насыщенных бесед. Но, если вдуматься, не исключено, что он начал вживаться в здешнюю атмосферу. Он пригласил Джеральда погостить у них дома в Южном Кенсингтоне — «в самой квартире тесновато, но в Музее найдутся внутренние дворики, лестницы и потайные чуланы, о каких можно только мечтать».

Проспер Кейн хорошо разбирался в искусстве, но был далек от университетов. Он всю жизнь провел в армии, то есть тоже в чисто мужской обстановке, и знал, чего стоит тесная мужская дружба, хотя ничего не знал о тайном обществе «Апостолов». И еще он с тревогой наблюдал, как задумчиво смотрит Флоренция на парочку юношей, как она стоит вне этого па-де-де, желая к нему присоединиться. Она не могла влюбиться в Джулиана. Тогда что же может быть естественнее любви к его второму «я», совершенно не запретному, уверенно чувствующему себя в ее мире. Проспер Кейн любил дочь больше всех людей на свете — просто потому, что она была женщиной. Сына он любил почти так же, но в любви к дочери была еще примесь легкого безумия — яростного стремления защитить ее. Проспера Кейна оскорбляло выражение беспокойства, задумчивости, потерянности, одиночества на лице его умницы Флоренции. Он дружелюбно беседовал с Джеральдом о майоликах и путти, о Палисси и его сушеных жабах, втайне желая вонзить этому юнцу кинжал в сердце за пренебрежение Флоренцией. Ибо Джеральд ее не видел — разве что как абстрактную девушку. Имогену Фладд он тоже не видел.

Имогене очень хорошо давалась работа дизайнера ювелирных украшений. Мелкий масштаб, точность, сосредоточенность подходили ей. Она создала несколько дивных асимметричных серебряных кулонов, украшенных висячими нитями крохотных жемчужин — словно капли воды на паутине, — и несколько элегантных роговых гребней, инкрустированных черным деревом, перламутром и эмалированной медью. Один такой гребень она подарила Флоренции. Студентки Школы искусств были с ней дружелюбны, но она ни с кем не сблизилась и, похоже, не собиралась. В Пэрчейз-хауз она ездила очень редко: обычно с Герантом, раз или два с Флоренцией, но никогда — одна. Имогена унаследовала от матери длинную шею и большие глаза и могла бы быть красивой, будь она хоть чуточку живее. В 1901 году ей было уже двадцать два. На Пасху она подарила Просперу небольшое ювелирное яйцо, над которым работала втайне, — снаружи полуночно-синее, внутри — молочно-белое, усаженное лунами, полумесяцами и звездами из тонких золотых и серебряных пластинок. Внутри яйца был золотой талисман в виде феникса, с алыми глазами и пылающим гребнем. Вручив Просперу яйцо, Имогена вся — и щеки, и шея — залилась пылающим румянцем. «Я вам столь многим обязана», — едва слышно, почти шепотом, произнесла она. Кейн обнял ее, ощутив подвижность позвоночника, мягкую тяжесть грудей. Ей нужен муж, подумал он. Ей нужны любовь и собственная, отдельная жизнь.