разочарование, когда я напомнил тебе, что место коридорного уже занято.
— Значит, вы думаете, что я нарочно донесла на Абдула в надежде, что его выдворят из страны, а для моего племянника освободится место?
— Именно так я и думаю, — подтвердил Монтебелло.
— Ну, — сказала Луиза, — вообще-то, вы верно думаете. Мой племянник — хороший мальчик. Пусть у него в прошлом и были проблемы, но что вы хотите, если такой честный парень нигде не может найти работу, потому что нашей стране, видите ли, приспичило баловать социальным обеспечением всех выходцев из пустыни или из джунглей, уступая им жилье, работу и все такое прочее. Это же возмутительно! Ненормально! Я не расистка, но иностранцы есть иностранцы, независимо от того, черные они, фиолетовые или зеленые, и я готова помогать всему миру, у меня доброе сердце, но в первую очередь мы должны заботиться о своих. По-моему, это очевидно.
Но когда видишь, как Европу захлестывает цунами африканцев, в то время как для наших детей здесь даже нет работы, то понимаешь: что-то пошло не так. Когда ради будущего всех этих иностранцев этого самого будущего лишают твой собственный народ, семью, твою плоть и кровь, разве это не перевернутый мир? Вдобавок я даже не могу говорить об этом вслух. Нормальным людям вроде меня затыкают рот. Но правда-то на нашей стороне. Я ничего не имею против Абдула. Просто хочу, чтобы соблюдались правила. Так что да, если я вижу иностранца-мошенника, то вызываю полицию. И знаете что, господин Монтебелло? Я этим горжусь.
— С этой минуты, Луиза, — сказал Монтебелло, — ты можешь заняться поиском работы не только для своего племянника, но и для себя.
— Давайте увольте меня. Уничтожьте меня за то, что я говорю правду. Вы прямо как те левые политики, вот уже много лет обрекающие Европу на проклятие, умышленно отдающие наш континент на откуп своим черным баловням-изгоям, дабы сделать из них левых избирателей, а самим возомнить себя великодушными гуманистами. Те же, кто осмеливается их критиковать, заклеймены расистами. Только вот что я вам скажу, господин Монтебелло: вы не на той стороне истории.
— У тебя есть час на то, чтобы собрать вещи и исчезнуть, — отрезал Монтебелло, повернулся и пошел прочь. Я последовал за ним.
— У меня действительно давно сложилось такое впечатление, — сказал он, когда мы вернулись в фойе.
— Какое впечатление? — спросил я.
— Что я оказался на проигравшей стороне истории.
Глава шестнадцатая. Убийство мертвого города
1
Стояло лето. Август приближался неумолимо, как приговор, который, как ни пытайся вытеснить его из памяти, будет вынесен в назначенный день. Железные ставни опустятся, словно запирающаяся дверь камеры, и на время официально установленной жары вся страна окажется на замке. Я помнил по Генуе, как сложно в разгар удушливого августа удовлетворять самые элементарные потребности — к примеру, найти работающую табачную лавку, — и как редкие заблудшие туристы оказываются заперты в городе, жители которого отбывают ссылку на переполненных пляжах. Мне было любопытно, каков август в Венеции. Я представлял себе апокалиптический сценарий: последние носители итальянской самобытности покидают город и бросают раскаленные улицы на растерзание летним толпам перегревшихся туристов в вонючих кедах. С точки зрения сбора материала к фильму было бы полезно увидеть это своими глазами, но я заранее знал, что тому не бывать. Клио устала. Она была итальянкой. Она хотела домой и к морю.
И мы вернулись в Лигурию. Навестить ее родителей в Генуе, а затем, сделав грандиозный разворот на сто восемьдесят градусов, отправиться вдоль Апеннинских гор в омываемый солеными морскими водами дом отдохновения, который Клио забронировала для нас на острове Пальмария, что лежит напротив Портовенере в провинции Специи. На острове находился прославленный отель «Лорена», один из самых заветных секретов ее семьи, и там не было больше ничего, кроме галечных пляжей и приезжающих на денек отдыхающих. Клио предъявила мне этот план даже не как план, а как непогрешимый папский декрет, а место нашего назначения — как однозначно и недвусмысленно провозглашенный религиозной догмой рай. Мое мнение, возникни у меня таковое, было бы столь же неуместным, сколь личные суждения церковного служки об энциклике.
Здесь-то я могу сказать, каково было в ту пору мое мнение. С готовностью признаюсь: план содержал элементы, которые я предвкушал. На первом месте короткого списка значилось возвращение в Геную. Да и перспектива пребывания с Клио в изолированном от мира отеле на практически необитаемом острове, где ничто не могло отвлечь нас друг от друга, возбуждала меня, особенно когда я представлял себе, как Клио, согласно нравам этого залитого солнцем резервата, после заслуженного купания в прохладной воде восстает из игривых волн в одном лишь малюсеньком бикини на бронзовом теле. К тому же я заранее чувствовал облегчение при мысли о том, что наш отпуск пройдет в полном соответствии с желаниями Клио. Звучит весьма альтруистично с моей стороны, но это не совсем так. Я был рад поехать туда, где ей, скорее всего, будет хорошо, где ничто не вызовет у нее раздражения, которое она могла бы выместить на мне. А если что-то придется ей не по нраву, обвинить в этом меня не удастся, ведь спланировала поездку она.
Этого я ждал с нетерпением. Но по сути, речь шла о том, чтобы провести отпуск на пляже. Последние пляжные каникулы, которые я мог вспомнить, датировались временем пожелтевших фотографий в альбоме моей матери, когда я еще находился в том фотогеничном возрасте, в котором уместны такие атрибуты, как ведерко с лопаткой. И не то чтобы я так уж лелеял эти воспоминания. Повзрослев, я взял за правило презирать людей, по доброй воле проводящих лето на пляже, как безмозглых, распаренных докрасна, воняющих кокосами варваров, для которых надувание пластиковых предметов важнее знакомства с сокровищами европейской цивилизации.
Прочти это Клио, она бы, качая головой, упрекнула меня в фиксации на интеллекте и от души посоветовала бы изредка задумываться и о моем теле, которое, кстати, по ее скромному мнению, нуждалось во внимании. Если бы я съязвил, что в таком случае мне полезнее и дальше гулять по городским улицам, а не следовать ее примеру и дни напролет валяться на гальке, прерывая бездействие лишь на то, чтобы инфантильно поплескаться в теплой воде, она бы рассмеялась, не найдя чем возразить, хотя это,