– Как ты смеешь, проклятый немец, часового трогать? – сказал он ему. – Часовой-то дурак, а был бы я на часах, то просадил бы в тебя штык.
Австрийские гренадеры приступили к нашему артиллеристу, вытащили его на средину улицы и атаковали по всем правилам тактики. Собралось множество народа, но артиллерист не робел; он разгонял толпу, через которую поминутно летали австрийские шапки. Уже нескольких гренадер привел он в такое состояние, что они не могли более драться, и многим из них разбили лица в кровь; но, наконец, упал под повторенными ударами прикладов, которыми его безжалостно били в голову. Он получил также одну рану штыком в бок.
Австрийцы, победив его, нагнулись, чтобы поднять нашего артиллериста и тащить его к себе в караульню; но он как бы ожил и, вскочив весь в крови, схватил обеими руками два ружья за штыки, один штык перегнул пополам, другой же сорвал с ружья и стал им защищаться, ранил офицера и нескольких солдат, но не мог долее устоять против такого большого числа людей, однако пробился еще сквозь толпу и, скрывшись в подъезде дома, прислонился к стене. Австрийцы преследовали, окружили и снова начинали бить его прикладами по голове; но артиллерист, схватив двух из них за галстуки и закрутив их, стал душить врагов своих, несмотря на то, что его продолжали бить. Он, наконец, упал, держа двоих за горло полумертвыми.
Прибежавшие на шум русские офицеры отбили артиллериста. Его принесли без памяти в горницу, голова у него была прошиблена в нескольких местах, и он имел другие раны на теле. Австрийцы возвратились с подбитыми скулами, в крови, без шапок, а иные без ружей. Случившиеся тут офицеры наши дали несколько червонцев раненому артиллеристу, который нисколько не унывал, когда очнулся. Австрийцы часто отплачивали нам в селениях, где у них повсюду были расставлены залоги. Они стреляли по нашим обезоруженным фуражирам, и более одного раза случилось, что убивали их.
Однажды брат мой Александр был послан в Ноллендорф на рекогносцировку. Он проезжал недалеко от нашего лагеря, мимо селения, и увидел человек сто преображенских солдат, вооруженных дубьем, которые спешили в то селение.
– Куда вы, ребята? – спросил их брат.
– Ваше благородие, цесарцы убили одного нашего; он у них в селении лежит; мы его в лагерь принести хотим.
Александр, остановив их, в порыве мщения, сам повел в деревню, где при въезде увидел человек 20 австрийцев, которые на него приложились и кричали ему, чтобы он не подъезжал ближе; но брат махнул им платком и закричал, чтобы они ружья отставили, чему они повиновались. Тогда брат вошел в селение с преображенцами, взял убитого, всех цесарцев и представил их к генералу Розену, шефу Преображенского полка. Не знаю, что с сими австрийцами сделали; но вероятно то, что государь приказал отпустить их без наказания.
Войска находились в необходимости посылать фуражиров, ибо терпели большой недостаток в провианте, неисправно доставляемом от австрийского правительства, отчего происходила в хлебе нужда, вызывавшая насильственные меры и беспорядки.
Вскоре после Кульмского сражения получено было известие, что Блюхер совершенно разбил французов на Кацбахе, взяв у них много орудий и людей в плен.[163] Итак, счастье начало в нашу пользу клониться после целого ряда неудачных сражений.
Дрезденские дожди до такой степени расстроили рану брата Михайлы, что он не в состоянии был сидеть верхом и ходить, и его из Теплица отправили в Прагу, где он пролежал с месяц с Матвеем Муравьевым-Апостолом и Чичериным, оба Семеновского полка и раненые. Потом брат Михайла поехал в Петербург, оттуда на Кавказские воды и более в армию не возвращался. В то же время довелось мне проститься и со старшим братом, которого командировали в отряд к графу Матвею Ивановичу Платову. Итак, мы должны были расстаться, разъехаться все врознь, и Бог знает, когда друг друга опять увидеть. Проводив часть ночи вместе, мы простились и разошлись каждый в свою сторону.
В Теплице сделано несколько парадов. Первый из них был на другой день сражения под Кульмом, когда в слабых гвардейских баталионах взводами командовали унтер-офицеры. Другой парад был при пожаловании государем георгиевских знамен в гвардию. Гул от залпов артиллерии и пехоты, при сем случае произведенных, раздался в горах до Ноллендорфа, где стояли австрийские передовые войска, которые от того встревожились и, полагая, что под Кульмом опять дерутся, стали в ружье. Третий парад был сделан кирасирам на самом поле сражения. Так как я в то время состоял при Милорадовиче, то мне там дела не было, и я взобрался на Шлосберг, откуда любовался движению эскадронов. Говорили, что парад этот был очень неприятен для тех, которые в нем участвовали, по зловонию от мертвых тел, которые еще не все были убраны. Полагали, что под Кульмом легло до 4 тысяч человек. Дни были жаркие, и даже те тела, которые успели похоронить, испускали смрад, потому что их вскорости едва засыпали песком.
Милорадович получил приказание двинуться к Ноллендорфу. Мне положительно неизвестно, с каким намерением было предпринято это движение; но думали, что Шварценберг намеревался другой раз атаковать Дрезден. Передовые посты наши подвинулись к Петерс-вальдау, а мы пришли в Ноллендорф, где простояли не более одних или двух суток, нуждаясь во всем. Тут я в первый раз курил хмель за неимением табаку. Сипягин много суетился на сем переходе, с целью придать более важности званию своему начальника штаба; Даненберга и меня он несколько раз посылал с пустыми поручениями взад и вперед на равнину.
Неприятель несколько раз тревожил нас небольшими перестрелками в лесах, на левом спуске с гор.
По возвращении Милорадовича к Кульму, нас снова перевели к Его Высочеству, чему мы были очень рады.
Так как конница наша нуждалась в кормах около Теплица, то ее поставили на кантонир-квартиры в шести или семи милях от Теплица назад, несколько влево от Пражской дороги. Мы занимали богатые места, и в короткое время конница наша поправилась.
Великий князь стоял в прекрасном замке, окруженном городками, селениями, садами и рыцарскими древними замками, из коих Газенберг отличался от других вышиной одной башни и местоположением своим.
Адъютант князя Голицына Башмаков, ездивший в г. Лейтмериц (что было от нас в трех милях), видел там вновь прибывшее из России Нижегородское ополчение и отца моего, который был начальником штаба при графе Толстом, командовавшим сим ополчением. Батюшка расспрашивал его обо мне и поручил сказать, что желал бы со мною видеться. Я немедленно выпросился у Куруты на три дня и поехал с моим слугой Николаем верхом; но, прибыв в Лейтмериц, я не застал там отца, который уже выступил к Ауссигу. Я отправился нагонять его через городок Ловозиц, известный по сражению в Семилетнюю войну между Фридрихом II и австрийцами. Я продолжал путь свой по берегу Эльбы, бесподобными местами. Обозы ополченных занимали всю дорогу. Странно было видеть бородатых мужиков, имеющих на голове уланские серые шапки и еще с короткими черными султанами. Я спрашивал встречавшихся офицеров, не знают ли они полковника Муравьева? Все его знали. С бьющимся сердцем приближался я к Ауссигу и с особенной радостью въехал ввечеру в городок, в котором отец находился. Вмиг отыскал я квартиру его, но не застал его дома: он разводил передовые посты. Часа через два батюшка возвратился. Мы поужинали и легли спать.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});