Всегда погреб. Всегда они надеются укрыться под землей, словно это подобие могилы спасет их от могилы настоящей. Сколько их там? Трое? Четверо? Пусть лучше будет больше. Чем больше крови, тем лучше.
Лаз отыскался быстро. Рука рвет кольцо, обнажая темное, сырое нутро подземелья. Вниз ведет крутая лестница. Рено спускается по ней спокойно, словно входит в собственные покои. В кромешной тьме нельзя увидеть даже вытянутой руки, но это лишь будоражит его, сводит мышцы в сладостном напряжении. Нога касается земляного пола – и в это же мгновение на него наваливается что-то большое и тяжелое, пыхтящее, как закипающий котелок. Ноздрей касается кислый запах пота, толстые, мягкие пальцы вцепляются в сюрко, вторая рука бьет коротким ножом, но слабое лезвие лопается от удара о кольчугу. Рено сгребает нападавшего левой рукой, правой вспоров его толстое брюхо от паха до ребер. Он не видит, но чувствует, как скользят по руке горячие потроха, выпущенные на волю. Человек верещит – высоко и противно, как свинья. Рено отшвыривает его прочь, стараясь угадать, где прячутся остальные. Одна не выдерживает, начинает рыдать в голос, на нее шикают… Три широких шага, какая-то возня прямо под ногами. Рено тяжелой стопой придавливает к земле хрупкое, слабое тело, слыша, как трещат ребра. Нагибается, хватает рукой волосы, запрокидывает голову. Девка. Слишком маленькая, чтобы быть женой, скорее дочка. Кинжалом вспарывает глотку до самого хребта, наслаждаясь булькающим свистом, в который превратился крик. Она умирает быстро – даже слишком. Рено чувствует сладкую истому, волной пробежавшую по телу, когда короткая агония наконец прекращается. Он уже забыл, как это сладко. Какое более изысканное наслаждение может доставить ему, старику, женщина? Так паучиха, спарившись, убивает паука – истинное удовольствие можно познать лишь через боль. А вершина боли – смерть.
Есть еще. Они где-то здесь, затаились по углам, как крысы, недвижные, беззвучные. Рено замирает, впитывая каждый звук. Глухо хрипит умирающий толстяк, чавкая разбросанными по полу кишками, где-то наверху протяжно воет собака. Ни звука больше.
– Маленькие мышки, – голос рыцаря дрожит от возбуждения. – Сидите тихо… Кот бродит рядом. Голодный кот, который съест вас!
С воплем он рассекает воздух перед собой – лезвие режет пустоту, краем зацепив земляную стену погреба. Как взбесившийся зверь, Рено прыгает вбок, пытаясь достать невидимую жертву, потом еще. Он беснуется и хрипит, брызгая слюной на глухое забрало, скрипя ржавыми звеньями кольчуги и рассохшимися ремнями. Жуткие прыжки его, невидимые и от того еще более пугающие, делают свое дело – кто-то с криком кидается из угла к лестнице. Рено бросается наперерез, загородив своим телом проход. Низкорослая, полная женщина врезается в него, отлетает. Он хватает ее за горло, сдавливает. Рука в кольчужной рукавице раздирает тонкую кожу, ломает гортань. Рено не спешит с кинжалом, впитывая страдания захлебывающейся жертвы. Потом приставляет кинжал к ее глазу и, помедлив секунду, вгоняет клинок в глазницу. Тело дергается, потом обмякает, грузным тюфяком вывалившись из разжавшейся руки. Хриплый стон вырывается сквозь плотно сжатые зубы, тело охватывает томительная слабость. Все? Нет, есть еще кто-то, совсем маленький, такой тихий… Где? Где он?!
Жажда, ненасытный пламень внутри, как будто уже уснувший, снова начинает шевелиться, обжигая, тревожа. Как в те времена, тридцать лет назад, когда Рено, бальи Княжества Антиохийского, вел своих рыцарей в набеги на сельджукские деревни. Тогда он тоже не мог успокоиться, пока не уничтожал всех до последнего, своей рукой обезглавливая, вспарывая животы, подвешивая за ноги с разрезанными венами. Проклятые богохульники боялись его, как адова огня! А он убивал их сотнями: мужчин, женщин, стариков, детей. Нищие оборванцы, влачащие жалкое существование на выжженной солнцем каменистой равнине, они приносили доход, только если выжать их досуха, забрать все. А оставлять в живых того, у кого отобрал все, может только глупец. Тогда, именно тогда проснулась в Рено де Шатильоне эта неутолимая тяга, потребность убивать, чувствовать, как проскальзывает меж окровавленных пальцев чья-то душа, отправляясь в ад. Два года он опустошал селения Алеппо, забираясь все глубже в земли неверных. Два года, пока, наконец, дьявол не предал его и не выдал в руки богохульников…
В тот день рыцари де Шатильона бились отчаянно. Многие пали, и смерть была лучшей участью. Под Рено убили коня, потом навалились толпой, стянув руки арканом. Так начался его плен – и никто из латинских владык Утремера не пожелал выкупить его. Лицемеры! Когда он своими набегами держал сельджуков в страхе, они одобрительно кивали ему, называя Miles gregarius, доблестный солдат. Епископы осуждали его зверства, но разве не они говорили: «Убийство неверного не есть грех, но путь в Царствие Небесное»?
Новый, незнакомый звук вырывает Рено из лап воспоминаний. Кто-то скребется о землю – слабо, едва слышно. Потом раздается тонкое кряхтенье и короткий всхлип.
Младенец. Наверное, мать усыпила его, и потому он до сих пор не подал голоса. А теперь шум и крики разбудили дитя. Перед глазами Рено проступает смутный образ – кривые ножки, большая головка, тонкие ручки. Большие мутно-голубые глаза, смотрящие серьезно и открыто. Судорога так сильна, что Рено едва не падает. Опираясь рукой о стену, он идет на плач, который становился все громче.
– Ну-ну, малыш, – хрипит он, шумно сглотнув вязкий комок слюны. – Не плачь. Я помогу тебе. Я отправлю тебя в рай. Благодари меня, ибо так ты попадешь прямо к Богу. А если бы ты вырос неверным, воспитанный лживым учением, на веки вечные тебя ждал бы ад. Благодари меня…
Лезвие проходит сквозь плоть почти без усилий. Детский крик становится громким, истошным, невыносимым. С ревом Рено кромсает хрупкую плоть, желая только, чтобы больше не было этого крика, но тот все звучит и звучит… в голове рыцаря, под черепом, даже когда он выбирается из погреба и бредет к коню. Кишки сплелись в тугой узел, в голове словно бьет огромный колокол.
Он садится в седло, пошатываясь как пьяный. Всегда так – после восторга приходит пустота. И в этой пустоте ненасытный огонь жжет еще сильнее. Громада замковой горы высится над ним, увенчанная приземистыми круглыми башнями. В одной из них на мгновение мелькает огненный проблеск.
– Я иду к тебе!!! – рвет глотку Рено. – Я иду!!!
Конь переходит с шага на рысь, натужную и вымученную. Дома вокруг – словно кладбищенские склепы. Кое-где прямо на улицах все еще лежат тела – раздетые донага, тронутые гниением, обглоданные псами. Это трупы христиан Аль-Керака. Вот плата за нерадивое служение. Вот плата за предательство.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});