– Ее ли смерти ты желаешь?
Вопрос заставляет рыцаря вздрогнуть. Обернувшись, он не видит никого. Возможно, эти слова прозвучали в его голове. Рено де Шатильон продолжает свой путь – до башни, где обитает Силенция, остается не больше десяти шагов.
Воротца не заперты, узкая винтовая лестница пуста. У дверей, ведущих в покои ведьмы, рыцарь останавливается. Остается сделать последний шаг.
– Пришло время твоего подвига, – так сказала она. – Ты ждал достаточно.
– Достаточно?! – Полный ненависти рык едва походил на людскую речь. – Три года! Три года я сижу сложа руки, не в праве потрясти мошну самого захудалого неверного лавочника! У моих рыцарей нет достойного дела, а у меня нет денег, чтобы платить им! Сколько еще мне терпеть это унижение? Трусливый Гвидо не достоин зваться королем Иерусалимским! Что толку с него, если он боится Саладдина, как шакал боится льва?!
Силенция сочувственно поцокала языком, в прищуренных глаза ее читалась насмешка.
– Умерь свой пыл, Рено де Шатильон. Он еще пригодится. Я укажу тебе караван, который пойдет по Королевскому тракту. Этот караван везет одного золота больше, чем стоит весь твой замок.
– Где он пройдет? – чувствуя, как ворочается в груди голодный червь ненависти, прохрипел Рено. – Когда?!
– Скоро. И кроме золота, он везет нечто гораздо боле ценное.
– Что?!
Улыбка Силенции была похожа на оскал черепа.
– Родную сестру султана Египта Салах ад-Дина.
Сто двадцать тысяч золотых выкупа заплатил за Рено Балдуин Четвертый. Сто сорок тысяч было потрачено за тринадцать лет строительства Крак-де-Моава. В набеге, совершенном по указанию ведьмы, лорд Трансиордании заполучил в свои руки казну в двести тысяч золотых динариев – и пленницу, самую ценную в Утремере.
– Ты должен убить ее, – сказала Силенция, когда Рено вернулся в Крак.
Но лорд не стал слушать:
– Двести тысяч я получил, и еще столько же заплатит мне Саладдин, чтобы вернуть свою драгоценную сестру.
Силенция расхохоталась ему в лицо – зло, надменно. Слова ее падали, как свинцовые гири:
– Ты глупец, Рено де Шатильон, если думаешь так!
Хозяин Крак-де-Моар ощутил, как закипает в жилах кровь. Опьяненный кровавым пиршеством, возбужденный богатой добычей, ославленный своими рыцарями, он не ждал таких слов.
– Глупец тот, кто решится оскорбить меня, ведьма! И женщин мне доводилось убивать не реже, чем мужчин!
Меч, глухо звякнув, покинул ножны. Лезвие, еще мутное от пролитой недавно крови, уставилось в грудь Силенции.
– Святой подвиг! – выкрикнула она.
Страх все же добрался до нее, сжал сердце ледяными пальцами. Довольная улыбка тронула лицо Рено. Вот такой ведьма нравилась ему. Испуганной. Беззащитной. Всецело ему подвластной.
– Великое деяние веры! Ты совершишь его, если сделаешь по моему слову!
Де Шатильон расхохотался. Опустив клинок, он смеялся, как сумасшедший.
– Двести тысяч, – наконец проговорил он. – Вот мой подвиг.
Саладдин не заплатил за сестру ни монеты.
Рено де Шатильон стягивает с головы шлем, сбрасывает капюшон хауберка. Волосы слиплись от пота и грязи, превратились в бесцветные сосульки. Повязка на глазу напиталась кровью, заскорузла. Потеки крови спеклись в бороде. Топфхельм и рукавицы остались лежать на полу. Широко распахнув двери, Рено входит в трепещущий мрак ведьминых покоев. Меч покоится на плече – тот самый, которым он угрожал Силенции больше года назад. Тот самый, которым Рено сражался у Рогов Хаттина.
– Ты все-таки вернулся. – Голос ведьмы тих и слаб. В темноте не угадать, откуда он доносится. Рыцарь останавливается, вслушиваясь.
– Помнишь ли ты, Рено де Шатильон, как я говорила тебе, что смерть ты встретишь не на старческом одре? Разве я была не права?
Рыцарь молчит. Каждый раз, когда ему кажется, что он угадал место, где прячется ведьма, голос ее словно раздается с другой стороны.
– А помнишь, как я просила убить пленницу? Скольких ты лишил жизни без сомнений и жалости? Сотню? А может, тысячу? Будь ты истинно кровожаден – твой подвиг свершился бы.
– Мой подвиг свершился, – произносит Рено хрипло. – Я пал за Истинную Веру.
– Ты пал за глупость магистра ордена Храма и трусость Гвидо де Луизиньона. О тебе вскоре забудут – а те, кто вспомнит, будут поминать лишь как разбойника и убийцу. Если бы ты послушал меня…
Ярость захлестывает де Шатильона. С хриплым криком он бросается во тьму, рассекая ее клинком. Тишину нарушает лишь глухой звон кольчуги и гул рассеченного воздуха. Рено замирает, тяжело переводя дух, вцепляется рукой в ворот кольчуги, тянет, так что лопаются звенья и брызгает из-под пальцев кровь.
– Если?! Что мне твое «если», ведьма! Теперь все кончено для меня. Все кончено для всего королевства Иерусалимского! Святой город пал, династия прервана! Остатки крестового воинства с позором будут изгнаны из Леванта – и тех, кто придет позже, постигнет та же участь! Где ты?! Покажись, ведьма!
– Что мне с того? – Голос как будто раздается из-за спины.
Рено с криком разворачивается, наискось рубанув клинком.
– Ты пришел сюда зачем? – Теперь голос звучит словно бы справа.
Рыцарь бросается туда, но снова поражает лишь воздух. В бессильной злобе он кричит, размахивая клинком, как безумный.
Подвиг Веры! Бессмысленное кровопролитие в безводной пустыне, что высушила Божьих воинов досуха, прежде чем отдать их на растерзание сарацинам. Раскаленная сковорода, где воздух наполнен удушливой пылью, а доспехи раскаляются так, что люди в них запекаются живьем. Двое суток в кольце окружения, среди подожженных кустов и стрел, летящих из-за каждого камня. А затем, когда воля уже сломлена и нет сил сражаться, – жестокая сеча, семь часов смертоубийства, когда, одна волна за другой, неверные наваливались на горстку праведников, каждый раз оставляя после себя все больше убитых. Рено помнит, как падали один за другим его соратники. Он помнит, как бросились бежать трусливый Ибелин и Жослен Эдесский, как отказались биться простолюдины иерусалимской пехоты. Помнит, как отчаянно сражались иоаниты и храмовники, один за другим отправляясь к Богу. Как скрылась в черном потоке неверных ризница Святого Креста.
Эти воспоминания словно подернуты мглой. Они померкли, утратили яркость – осталось лишь то, что случилось после окончания битвы. Ночь в плену, среди смрада трупов, в муках жажды и голода, с болью от множества ран, – а потом утро, когда знатных пленников привели к Саладдину.
– Это ты – Арнаут, франкский бедуин? – спросил тот на фарси.
– Так твое племя зовет меня.
– Это ты захватил в плен мою сестру и обесчестил ее?
Никто не мог знать, что Рено сделал с пленницей. Эту тайну он хранил ревностно, никого в нее не посвящая. Знал ли Саладдин? Это было уже неважно.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});