Вечером писал “Генералиссимуса” и читал Гончарова “Фрегат Паллада”, как хорошо!
12. [III].
Писал и радовался, что полк[овник] Порскун вышел, как живой в “Генералиссимусе”, может быть, и не живой, но, пусть, так кажется. Дома.— Мгла и легкий морозец. Все идет — т.е. “Г[енералиссимус]>> — хорошо!
13. [III].
Болел. Вчера была небольшая температура, а эти два дня — кашель и слабость. Читал “Воскресенье” — пустая, вздорная сатира, в духе Щедрина, вставленная в золотую рамку мелких подробностей, от которых сатира не делается убедительней. “Фрегат Паллада” — прелесть, такое искреннее, домашнее путешествие и такая вера в свою “цивилизованность”, которая для меня более убедительна, чем все христианство Л.Толстого.
14. [III].
Болезнь. Дочитал Гончарова, вторая половина слабее,— но что большее можно увидеть с борта корабля? Китай он, впрочем, не понял, да и Японию-то не очень, а вот тропики — прелестно.
Апрель.
По 6 апреля — я хворал: после гриппа, который продолжался один день — головокружения, похожие на обмороки,— и меня уложили в постель. Я лежал, прочел много книг и принял множество лекарств.
В эти дни вышел “Новый мир” с “Хмелем”112, который многие хвалили, а я его написал, чтобы покрыть долг “Лит. газете”,— вот как полезно должать!
Были холода, снег, метелей, впрочем, не было, а сегодня, 3 апреля, совсем весна, вчера был дождь,— солнце и улица чистая.
В воскресенье собираемся на дачу. А рассказ “Генералиссимус” так и не успел перепечатать!
Был жестокий грипп, лежал почти месяц в апатии, не записывал, переехал на дачу, отвык записывать.
417
Май. Дача.
Еду в Москву: вернисаж выставки Давида113. Записывал нечто к “Вулкану”. Необыкновенно цветет сад — пышно, весело, бело и зелено.
Москва
21.V.1962 года
Сборы Тамары в Японию114. Какой-то дядя, живший, по его словам, 10 лет в Японии, на собеседовании в Комитете по иностранным связям (или как он там называется), сказал, что в Японии в июне дожди и вы “все покроетесь плесенью”. Испугались Авдеенко, Арбузов с женой, но, пока что, отказались только эти трое. Каверин колеблется. Я советую Тамаре ехать: в другой раз посмотреть не удастся, а, вдруг проживешь до 90 лет, будешь жалеть? — В Москве — первый день лета: градусов 25 тепла на солнце.— Поссорился с “Молодой гвардией” — включила в договор на книгу “Собрание рассказов” старый, ему шесть лет, долг за книгу, которую они не приняли и которая вышла в “Советском писателе” и Собрании сочинений: “Мы идем в Индию”. Я отказался подписывать договор. А и черт с ними! Проживем и без них, хотя денег нет; их, впрочем, никогда нет.— В № 4 “Москва” — “Литературное завещание” И.Бунина — по манере напоминающее завещание Н.Гоголя: такое же чванство и самовлюбленность. А, по-моему, всякая литература через 100, 200, 300 лет уже для Шекспира, отмирает. И почему ей не отмирать, когда гибнут целые цивилизации, уходя бесследно во тьму? По-моему — это очень хорошо. Лишнее доказательство бессмертия: умирая в одном, воскресать в другом.— Любопытный разговор с редактором в “Молодой гвардии”, который, быть может, я запишу завтра.
22/V.
Ужасные волнения — поездка в Японию. Какие подарки? Что? Кому? Сколько будет денег? Какая погода? Наконец, все улажено — положено, сели в машину, проехали казармы Юго-Запада (когда будут памятники, магазины, дома, раскрашенные по-разному, много света, тут будет, наверное, весело и приятно жить, но пока — казармш), и,— Внуково. Толкались, вешали багаж, услышали, что отлет вместо 10 вечера — в 12. Я поехал спать.
418
А, еще о редакторе! Прочел стишки Федорова в “Москве” о Переделкино — так писали раньше о кулачестве, мы,— 25 лет назад, а теперь и о нас: “по делам вору мука”, так кажется? Но,— интересно. Интересна и беседа с редактором,— он — журналист, его фамилия, кажется, Топоров, коренастый, хромой (ранен на войне), широколицый, с бородавками у подбородка и волосами, зачесанными назад, как у семинариста, готового принять сан. Он говорил следующее (я молчал, слушая с любопытством: он из “них”):
— Что же это с Соболевым115? Да, как же, забаллотировали. Почтенный, заслуженный, талантливейший писатель, а забаллотировали? Кто? Четыреста переводчиков (подразумевай — “жиды”) и старички, которые давно себя творчески не проявляют, словом — балласт. За ними Ильин пятьдесят машин посылал: чтоб приезжали голосовать. Да, да! Было нанято 50 такси! (чистейший вздор!). Провалили. Теперь, чтоб провинция не подражала Московской организации, Соболеву придется ездить по всей России и агитировать, сводить “на нет” деятельность переводчиков и старичков. Нет, в Московской организации неблагопблучно.
Это — один пример агитации нео-рапп'а, с которым случайно удалось познакомиться. А сколько их еще, которых не знаешь! Война между людьми уже два десятка лет стала подземной. Нео-рапп атакует подземно. Крайне занятно.
23/V.
Сегодня открыта выставка Давида. Хотя два дня, из-за отъезда Тамары, я пропустил, не работавши над “Вулканом”, видимо, пропущу и третий: завтра постараюсь наверстать. Еду на вернисаж. Пышное, белое цветение сада: вишни, груши,— яблони еще не цветут. Два последних дня была прекрасная погода; сегодня, наверное, будет дождь: тучки, но тепло.— Где-то Тамара? Хорошо, если летят, а не сидят на аэродроме.
1/VI.
Утром написал выступление к вечеру К.Г.Паустовского116 — 70-летие. Вечер в Лит. музее, теперь улица Димитрова (б. Якиманка). Старинный особняк переполнен,— преимущественно молодежь. На улице, у входа, толпа; толпа и во дворе. Двери крепко заперты: администрация перепугалась — “никогда такого не
419
было,— говорит какая-то белокурая дама в зеленом,— не знаю, что делать”. Милицию, впрочем, не вызвали, обошлось. Публика злится — знает, что Паустовского не будет, что многие писатели, обозначенные на афише,— не пришли: прислали письма, даже ученик Паустовского, живущий, подобно учителю, в Тарусе, Ю.Казаков117. И все-таки публика чего-то ждет, радуется и аплодирует сколько-нибудь независимому слову. Сидят на полу, стоят, сидят на окнах, выбили раму; во время чтения не раз звенят стекла, просят вынести микрофон на улицу. “У нас нет микрофона”,— шепчет дама в зеленом. “Выручил” Н.Хикмет, его все знают, встречают аплодисментами: он, на плохом русском языке, играет в независимость: это ему удается. Говорит, что написал статью и стихи о Паустовском: “Их, слава богу, напечатали”,— аплодисменты! Говорит, что К.Паустовский — честный писатель,— аплодисменты (подразумевай: остальные не честные). Публику возбуждает оппозиция, жажда перемен, хотя бы тонюсенькая, в паутинку, щелка свободы. А потом — скука!
Обращение к народу: о повышении цен на мясо и масло.— Читал я это в газете, и сердце обжигало: докричались. Но,— русский бог удачи и авось, поди, вывезет.
2/VI.
Утро. Тучи. Ночью был дождь. Все же поедем в Суздаль с М.Бажаном118.
Тучки разогнало, и дорога на Владимир оказалась превосходной. Не доезжая до города километров пятидесяти, позавтракали в поле.
13/VIII.1962года119
Чита. Союз писателей. Вешалка, палас на полу, шкаф с книгами читинских писателей, стол, несгораемый шкаф с пишущей машинкой. Здесь в этом здании — было Дальбюро ЦК ВКП(б) Д[альнего] Востока.
14/VIII.
Фронт дождя движется медленно над Красным Чикоем,— сказал зав. отделом перевозок, который, однако, был любезен: помог перевезти нам-с поля багаж (уже накрапывал дождь), положить его в камеру хранения, позвонил в гостиницу, где, впрочем, номе-
420
ров было сколько угодно. Номера с голубыми панелями, с белыми стенами и потолком, стены в голубых узорах, желтые, отделанные под дуб, двери, дорожка, письменный стол и синие бархатные портьеры.
Трещит непрестанно радио: полет в космосном пространстве летчиков Николаева и Поповича, стишки, песни, восклицания. Случай, конечно, беспримерный, красивый и дорогой. Но, боже мой, сколько наговорили чепухи и пошлости! — Над столом кружат мухи, доносится шум дождя и за сиреневыми занавесками — мокрые листья акаций с крупными каплями дождя. Открылась часть гор, над которыми клубятся тучи.
Завтра обещают отвезти нас двумя самолетами сразу. Оно и лучше, веселей. Багажа ужасно много — 140 килограмм, и, притом, на глазок, не взвешивая.
И — верх роскоши по нашим понятиям: в уборной мешочки для туалетной бумаги из бархата. Честное слово, не вру!