— Какой еще должок?
— А твой первый успех?
«Боже, да оставьте же вы меня в покое. Дайте продохнуть».
— Бедная маленькая Милена, — умильно хихикнула Троун, качнув головой, — все чего-то боится.
Она подошла близко, вплотную. Чувствовался ее запах, ее грудь касалась Милены.
— Я ж тебя предупреждала, — сказала Троун. — Говорила тебе, что ты меня возненавидишь.
Сквозь рубашку чувствовались твердые шишечки ее сосков. Нос Троун, дыша теплом, скользнул Милене по лбу, по волосам.
«Только этого мне еще не хватало. Да когда же это закончится!» — Милена оттолкнула ее прочь, подальше от себя.
— А ведь я им могу все рассказать, Миленочка. А что, расскажу им про нас. О нашей пикантной связи, во всех подробностях, а? Или задам тебе при них несколько вопросиков о вас с Ролфой, как там у вас все было. И понравится ли им тогда ваша опера, если откроется, что это памятник — да что там, целый монумент Неправильной Морфологии?
«Пускай, пускай пугает», — успокаивала себя Милена.
— Да я им уже рассказала, Троун. Они все знают и реагируют совершенно спокойно. Так что давай, иди рассказывай, радость моя. А вот я им расскажу, как ты забрала у меня из головы свет и грозилась сжечь мне сетчатку. А заодно напомню, что ты каким-то образом умудрилась уклониться от Считывания. Вот тогда они за тебя возьмутся: наширяют так, что башка винтом пойдет. Давай, иди действуй, а я устрою так, что Консенсус раздавит тебя как муху.
Троун была права: Милена ее ненавидела. И даже сама не догадывалась, что ненавидит в такой степени.
Та буквально застыла. Но оправилась достаточно быстро и захихикала. И, сдернув у Милены с кровати покрывало, сунула его в кастрюлю с розовой от курятины водой.
— Ах ты тварь! — вырвалось у Милены. Вскочив, она выдернула мокрое, в пятнах покрывало из кастрюли.
Злость придала ей красноречия.
— Все, ты уволена, раз и навсегда! Пошла прочь! Про постановку забудь.
— Ничего, главное, чтобы ты про меня не забыла, — с напускной игривостью пропела Троун. — Так что являться я к тебе буду до тех самых пор, пока своего не добьюсь.
В таких обстоятельствах, видимо, и совершаются убийства.
— Да сколько угодно. Посмотрим, чего ты добьешься. Ничего ты, радость моя, из меня не вытянешь. Ничего и никогда. Ты права: я действительно тебя ненавижу.
— О! — Троун скривилась, как зловредная кукла. — Значит, я уже выиграла.
— Выиграла, выиграла, — в тон ей протянула Милена. — Возьми с полки пирожок.
Троун, развязно хохоча, кинулась на кровать Милены: дескать, что хочу, то и делаю.
«Нет, да я ее в самом деле убью, — мелькнула у Милены мысль. — Проще простого: взять вот сейчас кухонный нож и зарезать, а труп завернуть в изгаженное покрывало и пойти вышвырнуть в реку. Это, что ли, у тебя и называется победой?»
Милене сделалось тошно, в буквальном смысле.
«Я хочу уйти, прочь от всего этого». Хотелось закрыть лицо руками, хотелось расплакаться — но только не перед ней, не перед Троун. Вот она, с напускным безразличием взирает с постели, ждет. Троун угадывала мысли Милены. Было видно, что она лежит и дожидается — неужто и впрямь на что-то надеясь? Ей так и хочется, чтобы она, Милена, схватилась за нож. Тогда она завопит, станет звать на помощь, и тем самым меня уничтожит. Или же даст себя прикончить и этим прикончит меня. Мне нужен замок. Сколько можно терпеть, что в комнату суются все кому не лень! Нужен замок и еще чтобы этой особе сделали Считывание и закачали ей вирусов под завязку.
— Мы обе сошли с ума, — подала голос Троун. — Нам бы вдвоем, взявшись за руки, пойти в Зал Считывания, — чуть ли не с мольбой, совершенно искренне сказала она. — Если нам этого не сделать, то, я чувствую, произойдет что-то ужасное. Не знаю что, но непременно произойдет. Я знаю лишь, что не могу позволить тебе так со мной обойтись. На это у меня ума хватает. Думаю, мне придется тебя уничтожить. Я становлюсь просто одержимой, Милена. Я не могу остановиться.
Это звучало вполне правдиво. Вместе с тем Милена чувствовала в себе несгибаемую твердость.
— Тебе меня не напугать, Троун. Кроме как по пустякам, досадить ты мне ничем не можешь. Карьера? Я ей особо не дорожу. Эта комната? Да и комнатой тоже. Тебе невдомек, чем я дышу.
И Милена, повернувшись, вышла. Очень даже просто: повернулась и ушла. Троун, безусловно, учинит какую-нибудь пакость. Отпорет у блузок рукава, повыдергает из горшка цветы. Что еще? Подожжет? Что ж, браво, Троун, валяй, спали все здание. Это, безусловно, повысит твои шансы на участие в постановке.
«Меня посылают в космос, Троун. Я буду там, где тебе со мной ничего не сделать. В космосе, три или четыре месяца. Уж туда-то тебе не дотянуться: руки коротки. А здесь ты никому не будешь нужна».
Но уже когда Милена спускалась с лестницы, ноги и мозг у нее стали словно наливаться свинцом. Мир проступал как сквозь дремотную дымку. Эта свинцовость была хорошо знакома Милене Вспоминающей.
«Когда это началось? Как я позволила, чтобы это все случилось? — терялась она в догадках. — Троун, мы уничтожили друг друга. Неуязвимых людей не бывает. Не бывает абсолютного иммунитета».
И МИЛЕНА ВСПОМНИЛА, как она шла, напевая тусклым голоском:
Эта песня — скулеж…
На пронзительно-синем небе не было ни облачка, а откуда-то, как будто из-за горизонта, доносилась песня. Улицы и дворы были безлюдны: стоял тот заунывный послеполуденный зной, от которого все стремятся укрыться в тень и там по возможности вздремнуть. То лето выдалось на редкость погожим, дождя не было неделями. В воздухе начинало попахивать застоялой мочой.
Он не знает, бедняга, как песенку эту закончить…
Какая-то обшарпанная будка с облупившимися бирюзовыми ставнями. Под навесом в тени притулилось семейство. Мамаша в соломенной шляпе и ее наследник курили трубки. Мать, сидя на корточках, слегка покачивалась и бездумно мычала какую-то песню без начала и конца. Чумазые дети лежали голышом на одеялах.
«Старый Лондон, — подумала Милена-режиссер. — Скрипит, а живет».
Ее взгляд непроизвольно остановился на вывеске по соседству: человек падает физиономией вниз.
«Да это же “Летящий орел”, — мысленно воскликнула Милена Вспоминающая. — Интересно, это еще до того, как я покинула Раковину, или уже после? Когда-то тогда я и забрела опять к “Орлу”».
В пабе было сумрачно и тихо — а к тому же и пусто, несмотря на обеденное время. Хотя томиться в этой затхлой духоте — форменное мучение. Пол был более-менее подметен, хотя на столах по прежнему виднелись кольцевидные следы от кружек. В углу кто-то сидел; кто именно — не разобрать из-за теней, из-за грязи. Но вот лицо медленно повернулось — бледное, какое-то шишковатое, покинутое.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});