для мира даже самых простых и напыщенных литературных произведений, а авторы, любящие выпить и закусить с друзьями, как раз смогли выдать крайне возвышенную мудрость и создали наименее грубые и наиболее эфирные формы. И люди, демонстрирующие мускулы и действия, считают верной королевскую эпитафию, которую Великий Кир повелел выбить на своей могиле – «Я смог выпить много вина, и оно принесло мне много радости». Ах, глупец! Думаете, что, моря ваше тело голодом, вы сможете откормить вашу душу! Разве вон тот вол разжирел потому, что вон та худая лиса голодает в зимнем лесу? И разве пустая болтовня не презренна для вашего тела, в то время как вы всё ещё сверкаете своей банной щёткой! Самые прекрасные здания требуют самой большой заботы; внешние стены свободно подставлены под пыль и сажу. Поглотите оленину, и тогда остроумие выйдет из вас. Пока изготавливают одну вещь, другая – уже в мешке.
Теперь тут образовался замкнутый четырехугольный садок с теми несчастными апостольскими малыми, которые в этот период перемен и развития Пьера ввели его в заблуждение Философией Банной Щётки и почти подвели к Диалектике Яблочной Шелухи. Из-за неё все длинные комнаты, коридоры и многочисленные комнаты Апостолов были усеяны стеблями яблок, косточками от чернослива и скорлупками от арахиса. Они ходили, хрипло бормоча кантианские категории сквозь зубы и губы, ссохшиеся и пыльные, как у какого-нибудь мельника, с крошками Крекеров от Грэма. Стакан холодной воды был самым щедрым подношением в их комнате для приёмов; в великом воображаемом Синедрионе, контролируемом одним из представителей Плотинуса Плинлиммона, огромный кувшин с Пивом от Адама и корзина объёмом в бушель с Крекерами от Грэма были единственным пиршеством. Постоянно куски сыра выпадали из их карманов, и всякий раз пергаменты со старыми солнечными яблоками по неосторожности появлялись на виду, когда они вытаскивали рукопись для прочтения. Некоторые интересовались датами производства вод, и в отношении стоящих перед ними в трёх стеклянных графинах Фурминта, Кротона, и Кочтуата22 они придерживались мнения, что Кротон был самым крепким, Фурминт – нежно тонизирующим, а Кочтуат – самым лёгким и наименее пьянящим из всех. Возьмите еще немного Кротона, мой уважаемый сэр! Вас оживит Фурминт! Почему закончился этот Кочтуат? Вот так на их философских столах по кругу ходили их Портвейн, их Шерри и их Кларет.
Некоторые слишком современные люди отвергали простую воду в ванне, как элемент, в целом, слишком грубый, и поэтому посещали бани и там каждое утро томили свои тощие ребра. Пар, обволакивающий их головы и покрывавший их страницы, служил прототипом туманов, выходящих из-под их подоконников и из окон. Некоторые не могли присесть по утрам, сперва не закончив применять банные пары, а после полностью не ополоснут свои интерьеры пятью чашками холодного Кротона. Они воистину были наполненными пожарными ведрами и смогли бы, стоя в одной цепочке, последовательно передавать воду от одного к другому, от усердия в чем большой пожар 1835-го года не разошёлся бы столь широко и не имел бы катастрофических последствий.
Ах! Вы, тощие бедняки! Вы, несчастные, Впитывающие и Испаряющие! вашего скудного состояния не достаточно для того, чтобы ополоснуть вас – вот вы и сморщились; но вы всё ещё способны вытянуть шланг и вылить ещё более холодный Кротон на вас самих и на мир? Ах! приложите винт своего шланга к какому-нибудь прекрасному старому торцу бочки с Мадейры! накачайте нам немного игристого вина! глядите, глядите, двое из трёх, ранее впитавших от целой вечности, уже беспомощно лежат!
II
Со щеками, совсем бледными, а также губами, совсем синими, Пьер садится за свою доску.
Но разве этим утром Пьер отправляется в Санкт-Петербург? На его ботинках лежат его мокасины; на его повседневном пальто лежит его сюртук, и на нём – плащ Изабель. Теперь он глядит прямо на доску, и по его намеку нежная Изабель мягко пододвигает свой стул поближе к нему, поскольку он так укутан, что едва ли может двинуться с места. Сейчас же входит Делли с кирпичами, нагретыми на печи, и затем Изабель и она бережно и заботливо заворачивают эти утешительные камни в складки старого синего военного плаща, оставшегося от дедушки Пьера, и нежно пристраивают у него под ногами, размещая горячую плиту пониже. Затем Делли приносит ещё один горячий кирпич, чтобы подложить под чернильницу и воспрепятствовать сгущению чернил. Тогда Изабель подтягивает к нему поближе остов военной кровати, на которой лежат две или три книги, возможно, случайно приложенные на этот день к булочке или двум, небольшому количеству воды, чистому полотенцу и тазику. После она прислоняет к доске возле локтя Пьера трость с крюкообразной рукояткой. Разве Пьер – пастух, епископ или калека? Нет, но в действительности он довёл себя до несчастного состояния последнего. Трость с крюкообразной рукояткой. Пьер не способен был встать, без грусти не ослабив свои многочисленные укрепления и не впустив холодный воздух в их самые дальние и укромные уголки. Пьер, если в его одиночестве становится необходима какая-либо вещь, находящаяся вне досягаемости его руки, тростью с крюкообразной рукояткой подтягивает эту вещь к досягаемому для рук месту.
Пьер медленно оглядывается вокруг; все вещи видятся ему в порядке; он смотрит с благодарным, печальным удовлетворением на Изабель; слеза собирается в её глазу, но она прячет её от него, подходит очень близко к нему и, наклонившись, целует его лоб. «Её губы покинула тёплая влага, но не её слезы», – говорит она, цитируя Шекспира.
«Я полагаю, что должна теперь уйти, Пьер. Теперь такой недолгий, такой недолгий день. Я позову тебя в половине пятого. Ты не должен в сумерках напрягать свои глаза»
«Мы будем смотреть за этим», – говорит Пьер в печальной попытке незаметно поиграть словами. – «Ну, ты должна уйти. Оставь меня»
И он остался там.
Пьер молод; небеса дали ему самое божественное, самое молодое человеческое тело, зажгли свет в его глазах, огонь в его крови и вложили силы в его руки, и радостная, ликующая, переполняющая, пенящаяся, вселенская жизнь кипит в нём повсюду. Теперь оглядите эту самую несчастную комнату и этого самого несчастного из всех загнанных людей, и скажите, то ли это место и то ли это занятие, к которым его предназначил Бог. Хрупкий стул, две полых бочки, доска, бумага, ручки и чертовски чёрные чернила, четыре закопчённых белых стены, никакого ковра, чашка воды и одна или две сухих булочки. О, я слышу прыжок техасского команча, словно дикий олень прорубающегося через зеленый подлесок; я слышу его великолепный, дикий, неукротимый и здоровый возглас, а затем заглядываю в Пьера. Разве физическое, практическое безумие сделало из него того дикаря, каков он есть? Цивилизация, Философия, Идеальная Добродетель! Смотрите на вашу жертву!
III
Прошло несколько часов. Давайте заглянем через плечо Пьера и посмотрим, что он пишет там, в этом большом мрачном кабинете. Здесь, рядом с ним, на самом верху сильно пахнущей груды лежит последний лист, вышедший из-под его руки, яростные чернила ещё не совсем высохли. Это почти наша цель, поскольку в этом листе он, кажется, занялся непосредственным воспроизведением произошедших с ним событий для того, чтобы наполнить характер своего очевидного автора-героя, Вивии, произносящего такой монолог: «В глубине моей души живёт невысказанная скорбь. Теперь я снимаю все маски весёлости и равнодушия и всю философскую претенциозность. Я брат тучи, дитя Первобытного Мрака. Безнадёжность и отчаяние слой за слоем окутывают меня. Прочь, болтливые подражатели невеждам Спинозе и Платону, однажды сделавшие всё, кроме как ввести меня в такое заблуждение, где ночь кажется днём, а боль всего лишь щекоткой. Прояснить этот мрак, изгнать этого дьявола вы не можете. Не говори мне, ты, немыслимый фат Гёте, что вселенная не может уберечь тебя, и твоё бессмертие продлится настолько же долго, насколько ты – как нанятый официант – делаешь самого себя „вообще полезным“ Вселенная вполне преуспеет