было субъективным. С любой точки, лицо, казалось, искоса смотрело на Пьера. И теперь оно говорило ему – …Гпупец! глупец! глупец!.. Это выражение лица было невыносимо. Он обрамил небольшим отрезом муслина своё приватное окно, что позволило занавешивать лицо подобно портрету. Но от этого хитрый взгляд не поменялся. Пьер знал, что это лицо всё ещё продолжало искоса смотреть через муслин. Самая ужасная мысль состояла в том, что при помощи неких волшебных средств или чего-то иного лицо узнало его тайну. «Да», – трепетал Пьер, – «лицо знает, что Изабель не моя жена! И, кажется, что это та причина, почему он смотрит искоса»
Тогда все виды диких фантазий, проплывавших через его душу, и отдельные положения «ХРОНОМЕТРАЖА» вживую вернулись к нему – положения, прежде не достаточно хорошо постижимые, но теперь проливающие странный, зловещий свет на его особое состояние и решительно осуждающие его. Снова изо всех сил он старался раздобыть брошюру и тотчас же прочитать комментарии мистически спокойного лица; снова он обыскивал карманы своей одежды в поисках экземпляра из дилижанса, но тщетно.
И когда – в критический момент его ухода из квартиры этим утром после получения фатальных новостей – само лицо – сам человек – сам этот непостижимый Плотинус Плинлиммон – действительно столкнулся с ним в кирпичном коридоре, и весь трепет, всегда и прежде ощущаемый им от мистически спокойного облика в окне башни, в нём теперь удвоился, да так, что прежде, чем произнести слово, он вспыхнул, искоса взглянул и замешкался с приветственным поднятием своей шляпы; а затем в нём снова разгорелось желание раздобыть брошюру. «Будь проклятая судьба, если мне случилось потерять её», – вскричал он, – «и более проклята потому, что она действительно когда-то была у меня, и я действительно её читал. Я был простофилей, если не смог её постичь, а теперь слишком поздно!»
И всё же – здесь этого следовало ожидать – когда годы спустя старый еврей-старьевщик порылся в сюртуке Пьера, который некими путями попал к нему в руки – его ловкие, как рысь, пальцы, как оказалось, почувствовали что-то инородное между тканью и тяжёлой стеганой подкладкой из бомбазина. Он разорвал открытую полу и обнаружил несколько страниц старой брошюры, которые стали мягкими и изношенными почти как салфетка, но пока ещё достаточно четкими, чтобы можно было разобрать название – «ХРОНОМЕТРАЖ И РИТМ». Пьер, должно быть, по неосведомленности затолкал её в свой карман в дороге, и она работала там и работала, очищая низ подкладки, и там же служила её дополнением. Поэтому всё то время, что он искал эту брошюру, он сам был её носителем. Когда он проносился мимо Плинлиммона в кирпичном коридоре и чувствовал возвращение сильной тоски по брошюре, тогда его правая рука находилась от брошюры едва ли не в двух дюймах.
Возможно, что эти любопытные обстоятельства способны, в некотором роде, проиллюстрировать его воображаемое непонимание брошюры, впервые прочитанной им в пути. Мог ли он таким же образом нести в своем уме полное понимание книги и одновременно знать, что он неправильно понял её? Я думаю, что – рассматривая всё в одном свете – заключительная карьера Пьера покажет, что он понимал её. И здесь наугад можно предположить, в качестве безделицы, не думают ли люди, что они не знают некоторых идей из-за того, что полностью не постигают их; и кроме того, если можно так выразиться, даже, храня их в самих себе, утаивают их от самих себя? Мысли о Смерти таковыми и кажутся.
Книга XXII
Цветочный занавес поднялся перед тропическим автором с некоторыми замечаниями относительно необыкновенной философии банной щётки
I
Прошло несколько дней после получения фатальных новостей с Лугов, и вот, несколько оправившись от своих эмоций, Пьер снова сидит в своей комнате; как не горюй, он всё же должен работать. День сменяется днём, неделя следует за неделей, а Пьер всё ещё сидит в своей комнате. Длинные ряды остывших обожжённых кирпичей вокруг него едва ли знают о переменах, но с наследных поместных полей его великого прапрапрадеда Лето слетело как погостившая ласточка; вероломная негодница, Осень, заглянула в кленовые рощи и под предлогом их облачения в яркий красно-коричневый и золотой цвет лишила их, наконец, малейшей тряпицы, а затем, смеясь, убежала; пророческие сосульки свисают с деревьев вокруг старого поместного особняка – теперь запертого и покинутого; и маленький, круглый, мраморный стол в увитой лозами беседке, где в июле он сидел по утрам, болтая и попивая негус21 со своей радостной матерью, теперь покрыт салфеткой, дрожащей на морозе; глазурь из мокрого льда инкрустирует только могилу славной матери, готовя её к последней церемонии одевания в снежные ткани; дикое завывание ветра в лесах: это – Зима. Сладкое Лето прошло, и Осень прошла; но книгу, как горькая зима, всё же нужно закончить.
Пшеницу этого сезона убирали долго, Пьер; зрелые яблоки и виноград в этом сезоне уже собран; ни кустика, ни росточка, ни плода; весь урожай собран. О, горе тем запоздалым, застигнутым зимой растениям, которые летом не смогли достичь зрелости! Зимние снега медленно занесут их. Подумай, Пьер, не твоё ли растение принадлежит некой другой и тропической стране? Даже пересаженное в северный Мэн апельсиновое дерево из Флориды покроется листьями в это скудное лето и покажет несколько символических плодов, но и ноябрь не найдёт на нем золотых шаров; и влюбленный старик, задубевший Декабрь, очистит всё дерево, вывернет его прочь из земли и зашвырнёт, как вязанку, к какой-нибудь печи для обжига извести. Ах, Пьер, Пьер, поторопись! поторопись! Доставай свои плоды, пока зима не вынудила тебя это сделать.
Понаблюдайте вон за тем малышом, сколько времени он учится стоять самостоятельно! Сначала он визжит и просит, и не пытается стоять вообще, если и отец и мать не поддерживают его; затем, немного более осмелев, он уже меньше чувствует одну родительскую руку, но снова кричит и дрожит; долгое время, постепенно, этот ребенок учится стоять без какой-либо поддержки. Но вскоре, повзрослев, он должен будет оставить саму мать, что родила его, и отца, что зачал его, и пересечь моря или, возможно, поселиться в далеких Орегонских землях. Там теперь вы увидите душу. Зародыш со всех сторон плотно обернут миром как кожицей, окружающей нежнейшие фрукты; затем он выходит из мировой шелухи, но, оказавшись снаружи, всё ещё цепляется за неё, – всё ещё требует в мире поддержки своей матери и своего божественного отца. Но всё же он должен учиться стоять самостоятельно, хотя и не без множества горьких воплей и множества неудачных падений.
Этот час жизни человека, когда первая помощь человечества оказывается для него бесполезной, а он узнаёт, что в его мраке и человеческой бедности живёт только его собака и нет людей, – этот час – тяжёлый, но не самый тяжёлый. В другой час, который последует за изучением первого со стороны его бесконечной относительной ничтожности и презренности, боги также с презрением отнесутся к нему и не признают за представителя их клана. Бог и человечество тогда одинаково пожелают, чтобы он умирал от голода на улице ради всех, кто не сделал этого ради него. И вот когда два жестоких человека – отец и мать – оба отпускают его руки, и маленькая душа начинает ходить, то тогда вы услышите его вопли и его стенания, и часто – его падение.
Когда в Оседланных Лугах в первые горькие часы, последовавшие за получением письма от Изабель, Пьер дрогнул и затрепетал, тогда человечество отпустило руку Пьера, и, как следствие, он закричал; но когда, наконец, приученный к этому Пьер уселся за свою книгу, пожелав человечеству оставить его, и когда он решил, что чувствует намного более высокую поддержку, – тогда, вскоре, он тоже начал чувствовать чрезвычайную потерю этой другой поддержки, где даже сами боги по отцовской линии оставили Пьера; малыш уже ковылял