Читать интересную книгу Легенды, заговоры и суеверия Ирландии - Франческа Уайльд

Несчастьем для Ирландии было то, что ирландские князья оказались столь непримиримы и что норманнские владетели страны словно подхватили заразу сопротивления короне. Восемьсот лет назад английские саксы мирно поселились бок о бок с норманнами, чтобы образовать единый народ, с едиными интересами и целями.

Норманнские завоеватели, которые, возможно, лучше чем кто-либо в Европе годились к тому, чтобы быть правителями, немедленно установили в Англии сильное, энергичное правительство. Короли как отдельные личности могли оказаться слабыми или тиранами, но здесь в правящем классе наличествовали единство цели, чувство справедливости и энергия воли, которые быстро привели подданных к порядку и дисциплине законов. Не прошло и полутора столетий после завоевания, как Великая хартия вольностей и парламентское представительство обеспечили свободу народа против капризов королей; и норманнский темперамент, с которым в необыкновенной степени соединялись инстинкты лояльности с любовью к свободе, стал наследственным национальным свойством англичан. Однако Ирландия никогда и ни в какое время не понимала слова «национальность». Издревле она была раздроблена на фрагменты, ею управляли князья, чьей основной целью было взаимное уничтожение. Не было единства, а следовательно, не было и силы.

Если бы в момент норманнского вторжения здесь, как и в Англии, обосновался бы норманнский король, то ирландцы постепенно стали бы народом под управлением единого монарха, вместо того чтобы быть скоплением воюющих племен; но из-за отсутствия краеугольного камня сами норманнские аристократы стали всего лишь изолированными вождями; к старым королькам добавились новые – каждый за себя и никто за свою страну. Всем законам природы противоречило то, чтобы гордые ирландские князья, чьи национальные традиции насчитывали более двух тысяч лет, смогли бы служить с любовью и преданностью чужеземному королю, чьего лица они никогда не видели и от которого они не получали никаких благ. И вот так прошло пятьсот лет – от Генриха Плантагенета до Вильгельма Нассаусского, пока Ирландия в конце концов не привыкла к своему подчиненному положению в составе английской короны.

В это время датский Дублин быстро приобрел значимость, как норманнский город, столица английского Пэйла. Внутри этого круга английские законы, язык, манеры и религия были безоговорочно приняты всеми; снаружи были свирепые, воинственные, могучие люди, древние повелители этой страны, но с ними у жителей Дублина не было сродства; и целью английских правителей было, чтобы эти две расы оставались настолько чужими друг другу, насколько это возможно. Среди других действий, которые имели своей целью уничтожить какое-либо чувство родства, которое еще могло оставаться, жителей Пэйла заставили принять английские фамилии, произведенные от всего того, что вторая заповедь запрещает нам почитать. Отсюда появились целые племена рыб: Код (Треска), Хэддок (Пикша), Плэйс (Камбала), Салмон (Лосось), Гарнет (Морской Петух), Гаджон (Пескарь) и тому подобное; птиц: Кроу (Ворона), Спэрроу (Воробей), Свон (Лебедь), Пиджон (Голубь); и ремесленников: такие как Карпентер (Плотник), Смит (Кузнец), Бейкер (Пекарь), Мэйсон (Каменщик); и цветов: Блэйки (Черные), Уайты (Белые), Брауны (Коричневые) и Грины (Зеленые), которые в Дублине в таком огромном количестве заменили великие древние исторические имена провинций. Твердо решившись уничтожить все красочное, по меньшей мере в отдельной личности, чтобы внешний символ не был принят за внут реннее родство, внутри Пэйла запретили носить длинные распущенные волосы и изящный плащ по ирландскому обычаю.

Ирландский язык также не терпели в пределах английской юрисдикции; хорошую причину этому дает Холиншед, а именно такую: «Вот, – говорит он, – есть кой-какие неучтивые брюзги, кои, фыркаючи, меня попрекают за порицание ирландского языка, однако краткая моя речь стремится к одной лишь цели: ведь не подобает, чтобы в английском Пэйле повсюду и везде крякали на ирландском, ибо там, где страна покорена, жители ее должны управляться теми же самыми законами, которыми управляются и завоеватели, носить одежду того же фасона, в которую одет и победитель, и говорить на том же языке, на коем глаголет победитель; и если одного из сказанного не хватает, то хромает и само завоевание». Однако ирландские союзники Пэйла, судя по всему, совершенно презирали английский язык и пренебрегали им. После подчинения Великого О’Нейла, последнего, кто владел титулом короля Ирландии, который он обменял на титул графа Тайрона, как знак и печать его вассальной зависимости от королевы Елизаветы: «Некто, – говорит Холиншед, – весело спросил, отчего же О’Нейл не выучится говорить по-английски? «Как, – сказал другой в гневе, – неужто ты думаешь, что пристойно для чести О’Нейла коряжить свой рот, лопоча по-английски?» [140]

Что касается религии, то англичане требовали самого открытого повиновения папе, грозя в противном случае строгими и суровыми карами, такими как пятьсот лет спустя они применяли к тем, кто признавал его власть. Один пункт древней клятвы, которую должны были приносить покоренные ирландцы, был таков: «Ты признаешь себя принадлежащим к матери-церкви римской, которую теперь исповедуют все христиане». Однако то, что ирландцы в то время мало уважали предписания папы или священников, можно видеть по тому, что в ходе войны Эдуарда Брюса англичане жаловались, что их ирландские наемники оказались более дорогостоящими, чем шотландцы, поскольку они во время Великого поста едят мясо; засвидетельствовано, что в 1133 году [141], когда лейнстерские ирландцы взбунтовались против англичан, «они подожгли все, даже церкви, и сожгли церковь в Данлири, в которой было восемьдесят человек и даже священник в своем священном облачении; когда, неся в руках Святое Причастие, он попытался выбраться наружу, они отогнали его копьями и сожгли его. За это они были отлучены от церкви папской буллой, и вся страна их попала под интердикт. Но они презрели все это и снова опустошили графство Уэксфорд». [142]

Энергичный, организаторский дух норманнов, однако, проявился в лучших делах, чем те, которые мы назвали. В Дублине появились суды, судившие по нормам общего права; появились мэр и городские власти, и по английскому обычаю стали созываться парламенты. В течение пятидесяти лет после норманнского поселения величественная гора Дублинского замка поднялась на месте древней датской крепости; действительно, она была построена, дабы устрашить ирландцев, как Вильгельм Завоеватель построил лондонский Тауэр, чтобы устрашить англичан; однако же руками норманнов наша метрополия получила свою первую королевскую резиденцию. Вслед за этим колонисты воздвигли собор Святого Патрика, и постепенно наш милый город стал прекрасным и значимым благодаря норманнскому богатству и норманнскому мастерству. С тех самых пор весь интерес ирландской истории сосредоточился на главном городе Пэйла, и история Дублина становится историей английского правления в Ирландии. Веками его положение было положением осажденного рода среди враждебной страны; веками он сопротивлялся всей силе местного населения; и наконец, торжествуя, сокрушил, уничтожил и отомстил за каждое усилие, предпринимавшееся в пользу ирландской независимости.

Воистину Дублин – это настоящий королевский город, и никогда он не испытывал недостатка в почтительном уважении к своей английской матери.

Множество великих имен связаны с попытками написать историю Дублина. Работа во все века была трудоемкой: не было печатных книг, с которыми можно было справляться, ирландские документы, как триста лет назад жаловался Хукер, «содержались в превеликом небрежении и беспорядке». Работа Уайтлоу [143]– хотя он и нанял двух издателей на десять часов в день на десять лет – тем не менее не идет дальше, нежели описание общественных зданий; однако предмет истории мистера Гилберта отличается от всего, что ей предшествовало. Из обветшавших улиц и зданий он извлекает великие воспоминания, великие фрагменты минувшей жизни. Он дает нам не просто описания ионических колонн, коринфских капителей или дорических фронтонов. Уайтлоу дал нам целый каталог всего этого; однако свидетельства человеческой жизни, что некогда пульсировала в древних жилищах нашего города век за векам, превратности судьбы семейств, которые можно прочесть в их разоренных особняках, великие политические события, которые в какой-нибудь комнате, каком-нибудь доме, в какую-нибудь особую ночь глубоко запечатлели свое клеймо на этой стране, или же трагедии великих разрушенных надежд, пролитой юной крови, безнадежно погубленных жертв, делают какую-нибудь улицу, дом или комнату священной навеки.