Читать интересную книгу Ты следующий - Любомир Левчев

Моя последняя встреча (не буду вмешиваться в Божий промысел!) с Тодором Живковым состоялась спустя 22 года.

Когда фонд Фернандо Риело удостоил меня всемирной награды за мистическую поэзию, я получил два неожиданных поздравления: от царя Симеона II – изгнанника – и от Тодора Живкова, бывшего генсека, сидящего под домашним арестом у подножия Витоши. “Из газет я узнал о том, что Вы получили награду. Меня особенно радует, что литературная премия стала поводом для того, чтобы о Болгарии заговорили в положительном контексте…” – писал мне царь. А Тодор Живков… На одном мероприятии журналистка Невена Шевалиева, которая работала над его мемуарами, передала мне устные поздравления и добавила, словно бы от себя:

– Неплохо бы тебе увидеться со стариком!

Такая деликатность была излишней. Я предложил ей договориться о моей встрече с Живковым. На беду, газеты назавтра сообщили, что ему предстоит переселение в Центральную тюрьму. То есть репортеры будут еще внимательнее следить за всеми передвижениями вокруг Бояны, надеясь обнародовать очередную сенсацию. А мне так не хотелось оказаться между молотом и наковальней. Журналисты и без того получили инструкцию бранить меня и выполняли ее с величайшим усердием. Несмотря на это, я все же пошел на встречу. Может, это был последний шанс увидеться с тем, кто четверть века оберегал мою голову.

Утро выдалось туманным. Шел зимний дождь. В правительственной дачной зоне не было ни души. Живков встретил меня у дверей. Мы впервые обнялись и похлопали друг друга по спине, как официальные гости, которые приветствуют друг друга во время официальных визитов. Потом мы вошли в холодную комнату, обставленную разномастной мебелью. Предметы плохо сочетались друг с другом. Вошла пожилая хмурая женщина, которая спросила, что я буду пить – кофе или чай. Я выбрал кофе. Живков тоже попросил кофе, но женщина категорически отвергла эту просьбу:

– Вам чай! Никакого кофе! Врач не разрешает!

После нескольких дежурных фраз Живков вдруг пустился в долгие рассуждения о ситуации в Болгарии. Мол, концепция правительства ошибочна, выбрана неправильная модель… Эти идеологемы вернули меня в прошлую эпоху. Я словно слушал очередной доклад на очередном историческом съезде… только вот в зале остался всего один делегат, и этим неудачником был я. Вдруг мне послышался далекий тонкий вой полицейской сирены. “Ну вот, – сказал я себе, – за ним уже едут”. У меня побежали мурашки при одной только мысли, что мне придется присутствовать при этой сцене. Но оказалось, что это посвистывает калорифер, который изо всех сил пытался разрядить атмосферу в комнате. И я решил прервать “съезд”. Я сказал, что засиделся, что у меня есть несколько вопросов, а потом мне надо будет идти. Живков вздрогнул, точно пробудившись.

– Что за вопросы? – спросил он с подозрением.

Я ответил, что пишу автобиографическую книгу и что в связи с этим меня интересует: почему он решил довериться именно мне, идеологическому грешнику и неуправляемому поэту, и выпустить меня в большую политику? Живков не разрешил записывать его на маленький диктофон. Некоторое время он будто пытался понять вопрос – или же искал ответ в каком-то долгом ящике своей усталой памяти, рылся в шкафу ненужных воспоминаний.

– Ты имеешь в виду Отечественный фронт?

– Да, именно о нем я и спрашивал.

– Почему? Да потому, что нам был необходим молодой культурный человек, который умеет разрушать шаблоны…

Признаться, я ожидал наконец услышать то самое тайное соображение, которое ускользнуло от меня когда-то давно и так и не поддалось расшифровке. И сейчас я был разочарован, как ученый, который установил, что Марс необитаем, и вслед за этим почувствовал, как на него наваливаются печаль и одиночество…

Намного больше говорит американский исследователь Джон Белл в уже упомянутой книге “Болгарская коммунистическая партия от Благоева до Живкова”. Проследив изменения, в результате которых Джагаров стал “вице-королем”, он пишет: “Любомир Левчев, талантливый поэт с большим потенциалом, который начал свою карьеру как бунтарь, становится близким семье Живковых в качестве главы Союза писателей и первого заместителя Людмилы Живковой… Он был одним из самых главных менеджеров болгарской культуры. Несомненно, эти взаимоотношения вызывают вопрос: кто кого использовал? Живков ли использовал приманки в виде всяческих благ и власти, чтобы держать интеллигенцию в узде, или же сами интеллигенты пользовались своими отношениями с Живковым, чтобы постепенно расширять свою свободу действий? Возможно, наблюдались элементы того и другого одновременно…” (с. 140).

– А что думаешь ты сам, черт побери?! – вспылил Сумасшедший Учитель Истории, потеряв терпение. – Почему другим надо отвечать на твои вопросы?

В 1972 году я думал, что Живков, проанализировав ошибки Хрущева, стал искать опору в молодом поколении и в интеллигенции. Я был уверен, что он не читал Герберта Маркузе, но полагал, что, руководствуясь своей исключительной интуицией, он аккуратно подыскивает подходящую модель. Что касается Людмилы, она совершенно не боялась открыто говорить о необходимости изменений социализма на основе нового сознания.

Находясь в поисках обновления, я, к своему собственному удивлению, наткнулся на интересный след там, где меньше всего этого ожидал: в истории Отечественного фронта.

Уже в конце 20-х годов стало ясно, что мировая революция будет ждать поезда новой мировой войны. В Коминтерне шло обсуждение новых тактик. Большевизму грозила все более жесткая изоляция, а фашизм завоевывал массы; тогда-то и появилась идея создать единые народные фронты левых сил и партий – в противовес империализму и фашизму. Как ни странно, идея принадлежит не Сталину: она приписывается в основном Георгию Димитрову, Пальмиро Тольятти и Морису Торезу. Эти демократические фронты, или коалиции, и в самом деле играли важную роль во время Второй мировой войны и сразу после ее окончания. Болгарский Отечественный фронт, который включал в себя аграрную партию, общество офицеров “Звено”, социалистов, социал-демократов, либералов, радикалов и, разумеется, коммунистов, совершил переворот 9 сентября 1944 года. Тогда он установил свою власть, которая на первый взгляд казалась демократичной – пока не пришло осознание того, что это лишь ширма для советских амбиций… Тогда иллюзия разрушилась изнутри, и остался лишь внешний фасад.

Несмотря на то что КПСС и Советский Союз приписывали себе все новые и новые успехи на мировой исторической арене, в 60–70-е годы они попали в такую идейную и политическую изоляцию, что их дальнейшее существование было под вопросом. Требовалось наладить новые связи с реальными историческими процессами. Сам социалистический идеал нуждался в новых образах. Парадоксально или нет, но ситуация напоминала канун новой мировой войны. Запахло катастрофой.

Мой мозг, уже погруженный в мистерию революционного мышления, чувствовал, что где-то под руинами фронта еще теплится важный и, возможно, по-прежнему живой смысл.

В 1972 году его стоило искать вовне, а не снаружи…

Лалю Ганчев – только что избранный секретарь по международным вопросам – был одной из самых колоритных фигур в Национальном совете. Я немного знал его, поскольку он приходился тестем Владко Башеву. Немного – потому что Лалю долгие годы был послом в Швеции. Один из странных изгнанников Земледельческого союза. Говорят, все его боялись, а мы тут же подружились. Я с удовольствием слушал долгое время подавляемые исповеди политического одиночки. Лалю учился странствуя (где-то в Югославии). Ездил в Париж с Илией Бешковым. Георгий Димитров говорил ему: “Лалю, Лалю, вот бы ты был чуть-чуть постарше, встал бы во главе Земледельческого союза!” Сейчас, когда Лалю и впрямь стал постарше, он излучал энтузиазм и энергию, как жеребец, которого наконец-то ненадолго выпустили на свободу. Он тут же занялся организацией поездки в Латинскую Америку, чтобы установить контакт с местными едиными фронтами. “Сейчас правда в этих странах! – говорил он так, словно хотел вернуться в свою молодость. – Там мировая революция!”

История будто подслушивала наши разговоры.

В сентябре мне сообщили, что в Болгарию приезжает Анджела Дэвис и я должен заняться организацией ее пребывания, то есть встретить, сопровождать на программных мероприятиях и, наконец, проводить на аэродром. Уже тогда Анджела была героиней всемирного масштаба. По крайней мере так писали в наших газетах. Портрет чернокожей красавицы с пышными, как одуванчик, волосами стал хитом. Но очень немногие знали о ней больше того, что упоминалось в прессе: что ее как коммунистку судили за участие в акциях “Черных пантер”. А что было тогда известно о “Черных пантерах”? Но раз их судили в США, значит, это наши люди и герои. Такова была логика пропаганды. А логика популярности была другой: Анджела была симпатичной, вызывающей, интеллигентной, загадочной – у нее было все, что нравится дикой интуиции толпы.