Читать интересную книгу Ты следующий - Любомир Левчев

Впрочем, “Бодегиту” власти закрыли (вероятно, после смерти Хемингуэя). Мартинес говорил о том времени лишь намеками. К счастью, на Кубу прилетел Сальвадор Альенде, который захотел посетить таверну своих светлых воспоминаний. За одну ночь ее восстановили, и уже на следующий день Мартинес поднес ему за барной стойкой ледяной мохито.

Я смотрю на сегодняшнее заведение – оно все испещрено надписями и подписями. Они сгущаются, как ржавчина. Время от времени часть стен закрашивают (их чистят, как чистят ствол ружья), чтобы освободить место для новых “последователей Хемингуэя”. И ржавчина тут же разъедает стены снова. Это профанация любой оригинальности и судьба любой художественной идеи, даже если она не настолько соблазнительна и доступна, как стены “Бодегиты”.

“Маленькая таверна превратилась в тавернищу”, – написал Гилен. А Мартинес предложил нам тоже черкануть что-нибудь на стене.

Мне пришлось вставать на стул, потому что то место, которое мне указали, было почти под потолком. Мартинес держал меня за ноги, чтобы я не упал. А я уже и впрямь намеревался упасть, потому что увидел с обеих сторон подписи Брижит Бардо и Жени Евтушенко. Но все же я смог нацарапать несколько строк:

В “Бодегите ”

я пил, как джигиты.

О, Господи сибонеев,

я видел столько счастья до сих пор,

что будет мой конец

ужасен

и так скор!..

Но прежде чем душа отлетит,

она “Бодегиту” навестит,

и ей нальют, конечно, напоследок.

Когда мы перевели это стихотворение Мартинесу, он поклонился и сказал: “Господин, я буду вас ждать”. А пока я соображал, как же это такой старик намеревается живым и здоровым дождаться моей души, он подарил мне открытку с изображением “Бодегиты”.

– Художник – мой друг! – похвастался он. – Его зовут Кармело Гонсалес. Запомните это имя!

Пока мы были в таверне, какой-то фотограф все время снимал нас. Я не предполагал, что увижу эти фотографии, но судьба распорядилась по-другому. Спустя несколько месяцев после нашего возвращения из Латинской Америки мой дом посетила незнакомая женщина. Она была в трауре. Незнакомка рассказала, что ее сын, возвращаясь с Кубы, погиб в авиакатастрофе в цюрихском аэропорту. И вот, получив его вещи, она обнаружила среди них альбом с фотографиями, предназначенными для меня. И ей захотелось сделать то, что не успел ее сын. Я был потрясен. Я знал о трагедии, случившейся с нашим самолетом. Тогда погиб и мой друг детства – самого раннего детства – дирижер Месру Мехмедов. В тырновском детском саду мы были влюблены в одну и ту же девочку – Фани. У Месру был изумительный музыкальный слух и человеческое обаяние. Мне казалось, что он все делает лучше меня. Например, на день рождения Фани я купил ей в книжном цветную картинку “Ангел-хранитель над пропастью во ржи”. А он подарил ей книгу “Пиноккио” – большую, цветную, с плотными картонными страницами. И это меня просто убило…

Было 28 сентября 1972 года. К вечеру мы подошли к площади Революции, чтобы принять участие в демонстрации по случаю 12-летия с момента основания КЗР, Комитетов защиты революции. Из-за жары митинги обычно проходили ночью. И часто продолжались до первых петухов. Это мероприятие, которое началось в 20.30, не было значительным. (По данным “Гранмы”, на площади собрались 1 000 000 кубинцев. Судя по сведениям, которые получил я, их было всего 800 000!)

Трибуна была построена напротив памятника Хосе Марти. Памятник же был возведен во времена диктатора Батисты. Ходили слухи, что он, этот алчный мулат Фульхенсио, был в молодости экономом в имении Кастро. После нескольких кордонов контроля мы оказались за трибуной (отсюда она напоминала строительные леса). Я увидел Николаса Гильена, и мы договорились о встрече в понедельник. Фидель приехал вместе с Анджелой. После этого мы поднялись на свои места. Они оказались намного левее Фиделя и Анджелы, но достаточно высоко, так что мы могли спокойно наблюдать за всем происходящим. А когда я бросил взгляд на площадь, забитую народом, со мной опять случился приступ моей клаустрофобии. К счастью, на трибунах позволялось курить, и Фидель уже дымил своей сигарой. Освещение было таким, что можно было прочитать текст любого плаката и даже различить черты лиц присутствующих. Марио Кастилиано толкнул меня локтем и указал на броскую надпись почти по центру: Jorge Dimitrov presente!

– Как так присутствует? – удивился я такой поэтической вольности.

– Присутствует школа, которая носит его имя.

К сожалению, отличное освещение позволяло мне увидеть и другое. Какие-то странные лодки плавали то тут, то там над головами людей. Когда я вгляделся, я увидел, что это носилки, на которых выносят потерявших сознание людей.

На этой площади была невероятная акустика. Каждый голос звенел, как колокольчик.

Первым произнес речь главный координатор Луис Гонсалес Мартурелус. После него слово предоставили Анджеле Дэвис. И наконец, встал Фидель. Он расстегнул широкий ремень с кобурой, в которой был пистолет, и бросил его на сиденье. Немного постоял у микрофона, вслушиваясь в крик восьмисот тысяч собравшихся, после чего вдруг поднял руку – и площадь замерла в той тишине, от которой просыпаются мельники на Господних мельницах. После такого театрального, эпического начала Фидель, к моему удивлению, вместо того чтобы изречь какую-нибудь величественную фразу, начал бранить собравшихся. Он говорил что-то вроде:

– Что это была за толкучка в начале митинга?! Есть порядок в этой стране или нет? Вы когда-нибудь слышали о дисциплине? – После каждого вопроса Фидель делал длинные паузы, когда тишина воздействовала еще страшнее. – А может быть, вы хотите показать, что правы те, кто утверждает, будто на Кубе царит хаос? Это правда?

–  Noooo!  – кричала виноватая и ужаснувшаяся площадь. И тут же замолкала, чтобы понять, что хочет сказать Фидель.

– Или, может, вы просто хотели поближе разглядеть Анджелу?

Сейчас все кричали:

–  Si! Fidel! Si!

– Значит, во всем виновата Анджела?!

– Noooo!

Это не было речью. Это был какой-то абсурдный и при этом вполне реальный разговор между личностью и обществом. Редкое сочетание актерского мастерства, фанатичной революционной фразеологии и навыков массового гипноза. Мне не доводилось видеть другого такого оратора-мага. А ораторов я на своем веку повидал.

Во время кульминационной паузы в драматической бездыханности площади вдруг прозвучал голосок ребенка, который сидел на плечах отца.

– Фидель! – крикнул он.

– Что? – спросил главный команданте.

Но ребенок, наверное, не знал больше ни одного слова.

– Хорошо кричишь! – продолжил Фидель. – Значит, тебя хорошо кормят. Через год будешь кричать еще лучше.

Сразу после этого Кастро продолжил тему, начатую Анджелой, которая выступала в защиту какого-то Билли Смита – политического заключенного, “пантеры”, который застрелил, насколько я понял, двух полицейских.

Буквально на следующее утро Гавана проснулась в портретах этого Билли и в лозунгах в его защиту.

Когда митинг закончился, на выходе с трибуны, которая сейчас напоминала мне гигантскую гильотину, я потянул за рукав Анджелу. Мне пришлось снять белую смешную каску, чтобы она убедилась в том, что это именно я, а не какое-нибудь привидение. Пока она давала мне автограф на этом картонном символе, к нам подошел Фидель. Посмотрел он на меня с подозрением, но все-таки похлопал по плечу. Возможно, именно тогда я и заразился той страшной болезнью… Я почувствовал себя профессиональным революционером.

•

В пятницу утром 29 сентября я достаточно скептично вспоминал свои ночные площадные настроения. Мы гуляли по Мирамару, неторопливо бредя по Кинта Авенида и ощущая себя в царстве вечной романтики.

На обед мы зашли в ресторан “Эль патио” – дом конкистадоров напротив церкви времен Фернандо Писарро, по маршрутам которого мы собирались двигаться. Но не сразу. После обеда мы отправились в пригород San Francisco de Paula. И вот мы уже стояли перед Finca el vigia – сторожевой башней (или, иначе говоря, домом Хемингуэя). Ее построили французы. Сейчас башню ремонтировали, и она была закрыта для посетителей. Но наш сопровождающий Марио имел чрезвычайные полномочия.

Знаменитая яхта лежала в траве, покрытая брезентом, как труп жертвы уличного инцидента. Сначала мы заглядывали в окна, но вскоре нас пропустили внутрь. Большой дом с трофеями и афишами коррид. Кабинет Эрнеста был сравнительно небольшим, и там царил хаос. Возможно, все перевернули с ног на голову уже после его смерти. Простые белые библиотечные полки, книги перемежались с коллекцией ножей. Пишущая машинка тоже стояла на полке на высоте локтей сидящего. Неужели именно здесь он и писал, стоя? Очень неудобно! Мне в это не верилось. В кабинете оказался и письменный стол, но он весь был завален сувенирами, гильзами и еще кучей всякого разного. Над ним висели ружье и львиная шкура. Кровать была просторной, но какой-то короткой. Хороших картин я не заметил, кроме одной – тарелки, расписанной Пикассо. Старая тахта. Может, именно на ней Эрнест вносил поправки в свои рукописи. Стакан с карандашами, которые его жена точила каждое утро. В туалете тоже была небольшая библиотечка. И мы поднялись на знаменитую башню, на этот печальный и слепой теперь телескоп. Оттуда была видна вся Гавана, холмы и пальмы цвета цемента.