Состояние моего здоровья с каждым днем становилось все хуже и хуже. Болей я тогда не чувствовал никаких, но слабость была настолько велика, что мне трудно было держать веник в руках, чтобы подмести кусочек моего пола. Я задыхался, по ночам обливался потом и почти не мог спать.
В середине или конце октября, как всегда внезапно и неизвестно откуда, по камерам разнесся слух, что благодаря настойчивым хлопотам, кажется, шведского Красного Креста большевики разрешили наконец допустить в крепость фельдшера для осмотра тяжелобольных. Все у нас этому слуху чрезвычайно обрадовались и надеялись получить какое-нибудь лекарство, так как все почти без исключения были больны. Действительно, через день или два, уже под вечер, стали выкликать несколько имен тяжелобольных, в том числе и одного из нашей камеры. Двери ее затем приоткрылись, и его вывели в коридор. В коридоре, совсем недалеко от нашей двери, я увидал какого-то небольшого роста человека с бородкой. Он стоял, окруженный вызванными заключенными, и что-то записывал. Я догадался, что это и есть ожидаемый фельдшер, и, приоткрыв пошире еще не запертую дверь, проскользнул в коридор.
– Ты куда? – закричал откуда-то подскочивший часовой. – Ах, ты, – и он крепко выругался, – пошел назад, рази тебя выкликали?
– Я тоже больной, мне надо непременно к фельдшеру, – сказал я и сделал несколько шагов вперед. Часовой схватил меня за плечо и стал толкать к двери:
– У сволочь, назад, тебе говорят! – уже совсем рычал он.
Фельдшер посмотрел в нашу сторону.
– Оставьте его, – сказал он спокойно часовому и подошел ко мне. – Чем вы больны? – спросил участливо он.
Я ему кратко объяснил. Он пристально посмотрел на меня.
– Ваша фамилия? – и начал что-то записывать.
– Мой брат тоже здесь, серьезно болен, – говорил я в то время фельдшеру.
– Хорошо! – только сказал он и отошел.
– Что же ты не показался доктору? – спрашивал я у брата, вернувшись в камеру.
– Хотел, да втолкнул обратно, негодяй, – раздраженно отвечал брат, – да все равно толку не будет…
Посещение доктора, мы все были убеждены, что это был именно доктор, проникший к нам под видом фельдшера, оживило наши разговоры лишь на тот только вечер. Вскоре о нем мы забыли, и дни потекли с тем же гнетущим однообразием, как и раньше.
Я читал чье-то утверждение, что нигде время не проходит так быстро, как якобы «в России и в тюрьме». Быть может, это слишком смелое указание и могло подходить с натяжкой к тюрьмам прежнего времени, но к заключенным в крепости в годы владычества большевиков оно быть применено никоим образом не может. Там было можно только лежать на слизком каменном полу, стиснутым другими, отыскивать на себе насекомых, изредка вскакивать, пробираться через лежащих к двери, чтобы посмотреть через ее дыру в обычно пустынный коридор, лениво разговаривать и думать. Все эти занятия хотя и заполняют время, но нисколько его ускорить не могут. Разговоры, при первом знакомстве оживленные, скоро иссякают, переходят в небольшие препирательства и раздражение друг на друга по ничтожным мелочам, но затем и это замолкает. Остаются одни думы, тягучие, тупые, не видящие просвета. И так изо дня в день, из ночи в ночь…
Впрочем, говоря о времени, большое заблуждение считать, что оно от нас «куда-то уходит». Нет, время стоит всегда неподвижно, а это лишь мы в нашей жизни течем мимо его постоянных берегов, и нам только кажется, что оно уплывает от нас назад. В Трубецком бастионе, где тело и мысли обречены были также на неподвижность, это положение было особенно ощутительно.
XII
В один из наиболее серых, тоскливых дней глубокой петербургской осени, когда в камере всегда темной стало еще темнее, а на душе у меня еще безотраднее, я уловил какое-то движение в коридоре и резкий голос коменданта, выкликавшего чьи-то фамилии. Имена все были незнакомые. «Куда это их?» – подумал я и вдруг услыхал свою фамилию.
– Здесь, здесь, – закричал я в окошечко, сам не зная почему особенно громко и торопливо. – Мордвиновы здесь!
– Куда это нас выкликают? – спросил я у подошедшего вслед за тем красноармейца.
– Больных в больницу, – отвечал он и начал отпирать дверь. – Ну, собирай вещи и выходи!
В камере у нас заволновались. Все были больны, и всем хотелось выбраться из этого ада, но в списке вызванных от нас оказалась только моя фамилия да приемного сына Мельцера.
– Выходи скорее и ты, – сказал я брату. – Выкликали просто Мордвинова, почем мы знаем какого, я ведь и про тебя доктору говорил, отлично сойдем вдвоем за одного.
– Уж конечно, не задержусь, – отвечал спокойно брат и стал неторопливо собирать свои вещи. Мы вышли в коридор и пристроились к остальным вызванным. Комендант стал нас считать.
– Да тут никак лишний! – удивился он и начал снова пересчитывать. – Лишний и есть. – И он стал перекликать уже поименно. – Мордвинов!
– Здесь, – ответили мы одновременно и почти в один голос с братом. Но комендант уже услышал и направился к нам.
– Чего вы тут вместе кричите? – злобно спрашивал он.
– Я тоже Мордвинов, – почему-то первым ответил брат, – и тоже больной.
Комендант долго стал справляться в своем списке.
– Как тебя зовут?
– Павел, – последовал ответ.
– Убирайся покеда, цел назад… хватит с вас и одного, – сказал комендант и вытолкнул брата из наших рядов. – Ну, таперя марш. – И мы двинулись к выходу. Я с трудом тащил свой узел и, выйдя на двор бастиона, остановился. От непривычного свежего воздуха у меня закружилась голова, и мне сделалось дурно. Я не мог дальше идти и опустился у двери на свой узел. Это заметила стоявшая невдалеке женщина и подбежала ко мне.
– Что с вами? – заботливо спросила она.
– Ничего, – отвечал я, – сейчас пройдет, вот только вещи не могу нести.
– Давайте скорей мне, – сказала она, – напишите только вашу фамилию, – и сунула мне листик и карандаш. – Я из шведского Красного Креста, привезла арестованным их посылки. Да вот, к счастью, тут задержалась. Не беспокойтесь, ваши вещи не пропадут; как узнаю, куда вас переведут, в тот же день доставлю. Какая безумная радость для всех нас, что хоть больных-то удалось вырвать из этого ада. Ну, идите, идите, скорее садитесь на грузовик, а то еще тут останетесь! – торопливо говорила сестра милосердия, с ласковой заботливостью помогая мне подняться и поддерживая несколько шагов до грузовика, на который уже взобрались остальные больные. Я был самым последним, и мне оставалось место только на заднем откидном сиденье, рядом с конвойным, веселым, кудрявым, щегольски одетым и всячески вооруженным матросом.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});