— Для него это будет слишком трудно, — донеслось до него. Говорила Нина. — Это спутает его карты. Ты ставишь его в очень суровые рамки, заставляешь работать по своему плану, но не сообщаешь, по какому именно. Немного нечестно, ты не находишь?
— Дорогая, если он будет знать, о чем я думаю, это волей-неволей принудит его совершенствоваться, подделываться под мои замыслы. Понимаешь? Он мне нужен свеженьким, не подвластным ничьему влиянию. Именно поэтому я не посвящаю его в мои замыслы. Неужели неясно? Ведь только тогда он будет полностью отдавать всю свою энергию ежесекундной жизни на съемочной площадке, более уверенно чувствовать себя. Видишь ли, я специально не говорю о том, какой должен быть конечный результат, просто намекаю на то, что хотел бы видеть, переключаю его на мою волну видения, так сказать. А это, в свою очередь, дает ему свободу действия, которую он черпает из своего собственного опыта.
— Тем самым ты убираешь с дороги конкурента.
— Чушь, я выдвигаю Рота на передний план, перемещаю фокус на него.
— Ну, понятно, — тихим голосом произнесла Нина, — ты привык всех перемещать и тасовать, как карты в колоде.
— Может быть, но тебя это не касается. Ты — особая статья, все остальные, для меня — технический персонал, орудия производства. Ты играешь главную роль в моем мировоззрении. В этой картине все мои мысли будут изливаться на зрителя через тебя, ты будешь трансформировать и аккумулировать мои идеи и замыслы. Ясно?
— Женское сердце более чувствительно.
Режиссер улыбнулся.
— Помнишь, о чем мы говорили вчера?
— Конечно, — рассмеялась Нина, — разве такое забудешь?
— Согласен, я был слишком напорист, но я только хотел направить тебя в нужное русло. Ты уж извини.
— Но с чего ты решил, что мне будет трудно переключиться на размышления о космосе и вечности? Мне эта тема очень даже понравилась.
— Интересно. Это, видимо, потому, что ты подсознательно отождествила себя с морской стихией.
— Вполне возможно.
— В этом, между прочим, и состоит сущность фильма. От ужаса, который внушает героине холодный космос, женщина бросается в иную, но тоже враждебную ее естеству среду. Теперь она ищет спасения в море. И не только спасения, но и уединения, освобождения от великого горя.
— Так значит, ты решил все оставить, как было, и сделать ее самоубийцей?
— Сожалею, но ничего не могу поделать. Это предрешено, и спорить на эту тему я не собираюсь.
— Слушай, а ты снял хоть одну картину, в которой не было бы смерти?
— Было дело когда-то…
— Хм, а такую, где герои не ощущали бы на себе холодное дыхание смерти?
— Никогда.
— Ты что же, считаешь, что без этого нельзя? Что это совершенно неизбежно?
— Отнюдь, нет ничего неизбежного.
— А предначертанного? — подал голос Камерон, поднимаясь со своего места.
— Тут ничего не скажу, — без тени удивления ответил режиссер, приветственно кивая Камерону.
— Я все понял, — сказал трюкач, — по крайней мере, мне так кажется.
— Неужели? — невозмутимым голосом поинтересовался Готтшалк.
— Да. И, смею вас заверить, у вас ничего не выйдет.
На лице режиссера появилась болезненная гримаса.
— Ты считаешь, публика не поверит?
— Да прекратите же, — нахмурился Камерон. — Вы прекрасно понимаете, о чем я говорю. Я действительно понял ваш тонкий замысел. Беглецу не удастся скрыться, и он неминуемо должен погибнуть в автокатастрофе, так ведь?
В единый миг лицо режиссера поразительным образом разгладилось, на губах появилась сначала широкая дружелюбная улыбка, а через секунду он и вовсе расхохотался.
— Ну, ты молодец, мой дорогой! Сначала врываешься в разговор, совершенно не предназначенный для твоих ушей, а теперь собираешься компенсировать свое не очень похвальное поведение нахальным вмешательством в недоступные тебе сферы. Твое не относящееся к делу замечание могло бы, конечно, меня рассердить, если бы не вчерашнее потрясающее выступление. Ты был прекрасен, так что злиться на тебя я не могу, твое счастье.
— Тогда, может, ответите на мой вопрос?
— Прежде, чем отвечать на твои вопросы, милый, я должен заметить, что ты обладаешь жуткой способностью делать из случайно услышанного ложные выводы. Знаешь ли ты об этом?
— Вот как раз об этом можно поговорить и в другой раз, — холодно сказал Камерон. — А сейчас самое время обсудить главное.
— И опять-таки молодец, надо уметь ловить момент. Понимаешь, вопрос, выживет наш дезертир или нет, зависит от целого ряда факторов, над которыми я сейчас и раздумываю. Но так пока окончательно ничего и не решил, уверяю тебя. Сегодня мне придется заняться другими проблемами, на сей момент более важными.
— Хватит ходить вокруг да около, — сквозь зубы процедил Камерон, — я вычислил весь замысел.
Готтшалк вздохнул и, посмотрев на Нину, успокаивающе ей улыбнулся.
— Не волнуйся, дорогая. В работе нашего друга необходима некая толика наглости.
Камерон с надеждой посмотрел ей в глаза, стремясь увидеть в них хоть какой-то отблеск происшедшего накануне, но на Нинином лице не отразилось ничего, кроме озадаченности. Готтшалк подчинил ее своей воле, подумал Камерон, зачаровал, втянул в свои планы.
— Ладно, мне все это надоело, оставим светские беседы, — холодно сказал он. — Я на несколько шагов вперед могу предугадать все ваши дурацкие задумки. Они мне ясны, как Божий день.
— Ясны, как Божий день, — задумчиво повторил режиссер. — Но разве тебе не приходило в голову, что даже самый ясный день таит в себе загадки? Ну вот, например, взгляни на этот пляж. Что ты там видишь?
— Воду и песок.
— И все?
— Ну, солнечный свет.
— Какой именно?
— Яркий.
— Вот именно, — как во сне пробормотал Готтшалк, — яркий солнечный свет. А мне видится нечто большее. Я смотрю в окно и вижу разноцветный ореол, венец, понимаешь? Впрочем, куда тебе, тебе этого не понять, милый мой, это как бы побочное явление моего заболевания, ну, как осложнение после гриппа. Да, я теряю зрение, но в то же время вижу все в ином свете. Мне дано видеть радугу в то время, как все остальные только бессмысленно пялятся в небо… Ну, и что же» еще ты там видишь?
— Ничего.
— Ничего. — глубокомысленно повторил Готтшалк. — Боже, как это близоруко с твоей стороны.
— Хорошо, если вы способны видеть все иначе, поделитесь, что там вам видится.
— О, ужасная сцена, — театрально прошептал режиссер, — Серфинг, ребенок на руках у мужчины… Я их всех так явственно вижу, но пройдет совсем немного времени, и ты, друг мой, тоже их увидишь. Может, даже еще сегодня. Через час или чуть больше.