Читать интересную книгу Обрученные судьбой (СИ) - Струк Марина

Грешница она, раз до сих пор принять не может доли своей. Разве не знает Ольга, что такова судьба вдовиц? Ежели семья мужа не желает держать ее в доме, а свои родичи тоже не берут на житие, то прямая дорога таким несчастным в обитель, постриг принимать. Но только как принять то, что нет более одежд красивых да лакомств сладких, что отныне ее жизнь будет так однообразна.

Только молитвы и труд — вот основа ее бытия отныне. Некогда нежные мягкие руки загрубели от огородничества, белая кожа покрылась загаром за это лето. Ольга помнит отчетливо, как ломило все тело в непривычки в первые седмицы от тяжелого труда. Монастырь был невелик — иеромонах отец Сергий, матушка Палактия, выполняющая функции не только игуменьи, но и казначея, и эконома монастырского, десяток монахинь и не более пяти белиц, не считая Ольги. Вот и приходилось работать с утра до вечера, подменяя друг друга.

Грешница Ольга, раз так интересует ее краса собственная. Долго плакала она по отрезанным косам своим, долго жалела об огрубевшей и потемневшей коже своей. Да что там говорить — до сих пор примириться не могла со своим новым видом. Вон давеча поймала ее матушка Полактия у ручья, куда Ольгу отправили воды набрать для огорода, с которого питался монастырь. Задержалась Ольга у воды холодной и прозрачной, засмотрелась на свое отражение, пытаясь воскресить в памяти хотя бы одно полное воспоминание, кроме отрочества своего и первых лет супружества. Отчего она так плохо помнит жизнь свою? Урывками приходят воспоминания, какими-то картинками.

Помнит гроб в церкви, закрытый крышкой, с соболиной шубой, наброшенной поверх. Она знает, что там внутри человек, которого она любит, которого ждала с битвы с ляхами проклятыми, но тот так и не вернулся с нее живым. Помнит плач и вой бабский, когда выносили его из терема.

И поле с полевыми цветами помнит. Как лежала на груди мужской, слушала стук сердца через ткань рубахи. Как замирала от счастья, вдыхая запах кожи, виднеющейся в распахнутом вороте и как до дрожи в пальцах хотелось коснуться этой кожи.

Но отчего-то имя мужа она вспомнить не может. Да и лица с другими именами постирались из памяти, и та стала, словно поле в начале весны — то белое, то без снега, с проталиной. Отчего так?

Ольга вспомнила, как нечаянно заговорила об этом с Катериной, молоденькой белицей, что была отдана в монастырь своей семьей еще год назад, едва ей минуло пятнадцать. У нее долго болел единственный брат, и тогда отец дал зарок, что ежели сын встанет на ноги, отдаст Катерину в Христовы невесты. Так и сошлось — привезли ее сюда силой, так и ждала она пострига своего. Она и сестра Илария жили в одной келье с Ольгой. Иногда Катерина по молодости долго не могла заснуть, лежа на грубо склоченной лавке и представляя, как где-то там водят хороводы ее ровесницы, как это бывало обычно в эту летнюю пору.

— Эх, как мы пели с сестрицей Купалу! Как нос водили отрокам, обещая позволить ланит губами коснуться! Разве ж думала я, что эту Купалу в плате белицы встречать буду? А ты, Ольга? Водила ли ты хоровод на Купалу, когда еще в девках ходила? Може, там и мужа своего встретила, а? Расскажи, — просила шепотом Катерина, не обращая внимания на Иларию, что стояла на коленях и молилась, кладя поклоны.

— Я не помню… — растерянно говорила Ольга, пытаясь хоть что-то выудить на этот счет в пустой памяти. Катерина взглянула на нее с любопытством.

— Видать, тоже не по своей воле сюда шла. Меня так тятенька бил, что думала, концы отдам. За слезы мои бил, за нежелание воле родительской подчиниться. И тебя, знать, тоже приложили. Вот и отшибли память-то, я слыхала о таком, — Катерина замолкла, а потом всхлипнула. — Вот и пришлось тебе, как и мне, плат на голову надеть. Неужто и закончилась наша жизнь с тобой? Неужто годы долгие тут будем черницами {4} ходить?

Катерина падала в солому, что служила им вместо перины, и, утыкаясь лицом в холстину, бывшую им простыней, горько плакала. Илария всякий раз при этом качала головой и принималась Господа просить даровать рабе Божьей Катерине смирения воли да покорности перед долей, что избрана была для нее.

Ольга же только вздыхала тихонько, отворачиваясь к стенке сруба лицом. Она не знала, сколько ей доведется провести годин черницей в этих стенах, но точно ведала одно — этих годин будет отмеряно немного. Своими ушами невольно слышала разговор матушки Полактии и сестры Иларии, прежде чем та обет молчания дала годичный. Она в тот день была поставлена исполнять работу сестры Алексии, что была за пономаря при монастырской церкви, и выметала сор нечистый из храма, когда мимо распахнутых дверей, чтобы пустить внутрь свежего утреннего воздуха, прошли игуменья и монахиня.

— … душа болит моя за грех этот, — проговорила сестра Илария. — Ведь таим же, матушка.

— А как открыть ей? Она нынче не помнит ничего из жизни своей, знать, так Господь распорядился, даруя ей это благо не разуметь. Бог даст и проживет она долгонько. И меня переживет, кто ведает!

— Но, матушка, в праве ли мы…?

— Пусть не знает! Я так решила. К чему ей, еще не отошед от жизни прежней, не приняв того, что доля принесла, еще и эта забота? Два лета — долгий срок. Глядишь, и переменится все. Главное, не забывай ей настои от сухотной {5} или, как там ее, давать. А там на все воля Его.

— Так ведь травы эти и…

— Илария, к чему мы речи эти ведем? Или ты забылась? Не первый же год черницей ходишь, где послушание твое? Я же сказала тебе, что… — говорящие уже удалились от дверей, и Ольга более ничего не услышала.

Кому-то, кто не знал того, что Ольга ведала, этот разговор ничего не открыл бы. Но ее мир он перевернул с ног на голову в тот же миг. Так вот, отчего ее отослали сюда родичи! Умирать! Ведь это о ней, Ольге, велся разговор между игуменьей и сестрой Иларией. Ведь это у нее была сухотная, от которой она исправно принимала настойки и отвары, что творила для нее больничная сестра, когда собственный запас, что был отпущен Ольге с собой, весь вышел.

Два года. Это так долго, но в то же время так мало. И эти годы она проведет здесь, в этом монастыре, затерянном среди густых лесов, куда летней порой невозможно было отыскать путь. Среди сестер еще было живо воспоминание о том, как ушла из обители белица, отданная сюда против воли, не смирилась с судьбой своей. Да заплутала она в чаще лесной. Несколько седмиц водил ее леший, пока не нашла она свой вечный приют под деревом лесным. Ее тело нашли холопы, что приступили к грибной охоте спустя некоторое время, принесли его в монастырь. Матушка Полактия велела схоронить ослушницу слегка в стороне от остальных усопших и погребенных в монастыре белиц и сестер. Но в то же время крест над ее могилой был самый большой, будто в напоминание, что нет отсюда хода тем, кто в обители не желает оставаться, что кладбище станет последним пристанищем для всех, кто переступил ворота монастырские. Вот и Ольга ляжет там со временем.

Ольга вдруг очнулась от своих невеселых мыслей и обнаружила, что уже давно скрылся солнечный луч с деревянных досок пола кельи. Она подняла глаза и заметила, что за оконцем уже сгустились сумерки. Знать, сильно осерчала матушка Полактия за проступок ее. Не пристало белице красой своей в ручье любоваться, не дело это было совсем.

Пропустила Ольга службу, никто не пришел, не позвал ее, не проверил, где задержалась она. Или это было сделано нарочно, чтобы подольше белица на коленях постояла да воскресила в памяти житие святых, чтобы их благочестие примером стало для нее?

Она не успела подняться с колен, как вдруг за окном тихий мирок монастыря взорвался криками, женским визгом, гоготом мужским и другим шумом, что заставил Ольгу замереть в испуге. Оконце было высоко для ее роста, и даже приподнявшись на цыпочки, она бы не увидела того, что могло происходить ныне там, на дворе. Потому она только замерла, прислушиваясь, повинуясь внутреннему голосу, что приказал остаться там, где она стояла, укрываясь в темноте кельи.