я не могу нравиться мужчинам всерьез.
— Она не знает мужчин… Так ты действительно остаешься?
— Ну что ты! — рассмеялась она. — С Натальей мне еще жить и жить. А ты — фьюи-ить! — и нет тебя!
— Все-таки каждый человек — мудрец. Каждый! — сказал Петров.
Утром Петров уезжал. Наталья плакала.
Она плакала не навзрыд, не громко, — просто слезы текли из глаз сами по себе. И остановить их она была не в силах.
Петров не успокаивал ее; знал по опыту: будет еще хуже.
Перед самым выходом из квартиры он набрал номер телефона:
— Елена Васильевна? Добрый день! Петров беспокоит. Как это пропал? Собирал материал. Инкогнито, как говорится. Да, материал любопытный. Думаю, получится неплохой очерк. А звоню вам, между прочим, вот почему. Уезжаю в Москву — хочу попрощаться. Срочно вызвали в редакцию, так что даже не успеем повидаться… Вы уж не обижайтесь на бедного замотанного журналиста… Кстати, хотел спросить у вас: что нового слышно о Боброве? Нашли его?
— Да, нашли, — ответила Елена Васильевна.
— Ну, слава богу! — обрадовался Петров. — Сколько он вам нервов попортил…
— Но нашли его мертвым, — добавила Елена Васильевна.
— Как мертвым?! — пораженно воскликнул Петров.
— Его убили, — поправилась Елена Васильевна. — В поле, на сотом километре от Ярославля. По шоссе на Кострому…
— Не может быть, — прошептал Петров.
— К сожалению, это правда, — сказала Елена Васильевна.
«Как же теперь очерк? — думал Петров. — Впрочем… Впрочем, все, кажется, верно… Философия панибратства с хулиганами потерпела крах. И в очерке, пожалуй, это получится даже выигрышно… Хотя, конечно, жаль Боброва…»
На вокзале Наталья взяла себя в руки. Не плакала, но и не могла спокойно смотреть на Петрова. Ей казалось: сейчас она вернется в свою квартиру и там умрет.
— У меня к тебе просьба, — сказала она слепым голосом.
— Да, слушаю.
— Пришли мне, пожалуйста, общих тетрадей.
— Общих тетрадей? — удивился Петров.
— Да. Ты помнить мою подругу Сашу? Ну, ту, с которой я была в Москве?
— Да, помню. Конечно, помню.
— Она учится в институте, на четвертом курсе. И ей нужны общие тетради. Просто дефицит какой-то…
— Ну, о чем разговор. Обязательно пришлю. Я так благодарен тебе за все!
Поезд тронулся, Петров махал на прощание рукой. Теперь Наталья плакала.
Никаких тетрадей, конечно, Петров так никогда и не вышлет.
III. БУМЕРАНГ
В то время у Петрова еще не было квартиры. Жена, сын были, а квартиры — нет. В редакции, как и на всякой работе, квартиру обещали из года в год, — Петровы терпеливо ждали. А пока снимали жилплощадь.
Однажды вечером перед сном жена Петрова спросила у мужа:
— Ты замечаешь? — и показала на живот.
Петров кивнул.
— Ну и?.. — голос Люсьен звучал с некоторым вызовом.
— Будто сама не знаешь, — ответил Петров.
— Ну да, н а м все равно, страдать иль наслаждаться? — с горькой усмешкой проговорила Люсьен, подчеркивая слово «нам»: тебе, мол, наслаждаться, а мне страдать, так, что ли?
— Куда нам второго? — спросил Петров.
— Для жизни, — ответила Люсьен.
— Для жизни. А какой — собачьей? — Петров лег в постель, натянул до подбородка одеяло, закрыл веки, показывая: все, хватит, пора спать.
У Люсьен навернулись на глаза слезы. Закусив губу, она подошла к детской кроватке, в которой давно безмятежно спал сын. Она смотрела на его чистое, раскрасневшееся во сне лицо, на пухлые полураскрытые губы, которые изредка шевелились, будто сын хотел что-то сказать, смотрела на его пушистые, вьющиеся тонкие волосы, слегка повлажневшие от горячего, как бы обморочного сна; потом поправила на сыне одеяло, выпростала его руки наружу, чтобы малышу было не так жарко-томительно спать, — и сердце ее, как уже много раз в жизни, облилось теплой волной жалости и любви ко всему малому, беззащитному и хрупкому.
— Разве он у нас щенок? — прошептала она.
— Чего ты там? — недовольно проворчал Петров.
— Разве он у нас щенок? — повторила Люсьен.
— Какой щенок? — не понял Петров. — Ты чего мелешь? Ложись спать.
— Ты сказал — для собачьей жизни. Для какой собачьей жизни? Разве он — щенок?
— Ну, завелась… — В голосе Петрова прорезались жесткие нотки. — Ты что, не понимаешь, о чем речь? — Он присел на кровати, потянулся к сигаретам, чиркнул спичкой.
— Не кури здесь, — попросила Люсьен.
Он взглянул на нее быстрым оценивающим взглядом, прищурился, но не стал лезть на рожон, накинул пижаму, вышел на кухню.
Через некоторое время появилась здесь и Люсьен. Села напротив мужа, широко, некрасиво расставив ноги, сложив руки на подол ночной рубахи. Крупные отяжелевшие груди темновато светились из-под голубой шелковистой ткани, но сейчас это не волновало Петрова. Наоборот — раздражало: «Ишь, разъелась, разбухла…»
— Не нравлюсь? — усмехнулась Люсьен.
— О чем ты? — Он выпустил густую струю дыма, внимательно следя, как поднимаются вверх, одно за другим, ровные, истаивающие у потолка сизые кольца.
— Отчего это беременные не нравятся мужикам?
— Оттого, — объяснил он, — что беременные часто наглеют. Не надо наглеть. Женщину украшают нежность и слабость.
— Ну, начал плести словесные кружева! — Губы Люсьен натужно растянулись в усмешке, которая больше походила на гримасу. — А причина одна: не хочешь ребенка.
— Не хочу, правильно, — подтвердил Петров.
— Почему?
— А как жить будем? Где? С ним, — он кивнул на комнату, где спал сын, — сколько по углам скитаемся. А уж с двумя… К тому же, детка, ты забыла одно важное обстоятельство.
— Какое?
— А такое, что к первому января нам нужно вытряхиваться из этой квартиры. И искать новую.
— Разве не найдем?
— Ты искать будешь? — Петров облил жену ядовитой ухмылкой. — К тому же у этих квартирных хапуг заветное правило: с одним ребенком — еще туда-сюда, сдают, а с двумя — извини-подвинься.
— А тебе не кажется, что, будь у нас двое детей, нам бы давно дали собственную квартиру?
— Кажется. Ну и что?
— Как что? Родится второй — сразу зашевелятся в твоей редакции. Не так?
— Теперь, значит, давай клепать детей? А почему бы не завести сразу троих, четверых, пятерых? Четырехкомнатную, пятикомнатную дадут! Хоромы! Ну?
— Не ерничай! Не передергивай меня!
— Вот что, детка, давай сделаем так: получим для начала однокомнатную. А там посмотрим… Жадность фрайера сгубила.
— Откуда у тебя этот жаргон? Ведь ты не извозчик — журналист.
Петров удивленно оглянулся на жену (он сидел к ней вполоборота) и неожиданно примиряюще рассмеялся:
— Ну ладно, ладно… чего ты! Пошли-ка лучше спать. — Он привстал с табуретки, обнял Люсьен, тихонько погладил по спине, — Ну, пошли?
— Имей в виду, — заговорила Люсьен, но не так решительно, как прежде: ласка мужа окатила ее нежной волной, — я всерьез с тобой… И никуда на этот раз не пойду.
— Ладно, посмотрим. — Муж потянулся губами к мочке ее уха, нежно