Читать интересную книгу Дневник - Витольд Гомбрович

Что порождает в этом герое (а почему бы и не назвать его героем?), так это необычайная смелость в достижении предела, конца, максимума. Он считал, что выигрывает тот, кто меньше боится, что секрет могущества состоит в том, чтобы продвинуться на шаг дальше, на тот самый, на тот единственный шаг, который другие уже не в силах сделать, что того, кто пугает смелостью, выдержать невозможно, а потому он — сокрушителен — и этот принцип он применял как к отдельным людям, так и к целым народам. Его тактика на этом и основывалась: продвинуться на шаг дальше в жестокости, цинизме, лжи, хитрости, смелости, на тот единственный, но ошеломляющий шаг, уводящий от нормы, фантастический, невозможный, неприемлемый… выдержать там, где другие в испуге кричат: пас! Потому-то он и втянул немецкий народ в жестокость, и в жестокость втянул Европу, что желал наижесточайшей жизнью решительно проверить способность жить.

Он не стал бы героем, если бы не был трусом. Его самое большое насилие — это насилие над самим собой в тот момент, когда он представлял себя как Могущество, делая невозможным проявление слабости, отрезая себе пути к отступлению. Самым большим его отвержением был отказ от других возможностей существования. Интересный вопрос: как он выскочил в боги немецкого народа? Следует допустить, что поначалу он «связался» с несколькими немцами — «связался», то есть, подсунул им себя в качестве вожака-фюрера — и это совершила его личная незаурядность, поскольку в таком масштабе, в группе нескольких людей, личные качества еще что-то значат. И вот в этой первой фазе прогресса, когда связь была еще слабой, Гитлер должен был неустанно ссылаться на аргументы, убеждать, уговаривать, бороться с помощью идеи — поскольку он имел дело с людьми, добровольно ему подчинявшимися. Но все это пока еще было слишком человеческим и обычным, для Гитлера и его подчиненных всегда существовала возможность отступить, каждый из них мог порвать с движением, выбрать что-то другое, связаться с другими по-другому. Здесь, однако, медленно начинает действовать почти неуловимый фактор, а именно — количество: постепенно растущее количество людей. По мере количественного роста группа начинала входить в другое измерение, практически недоступное отдельному человеку. Слишком тяжелая, слишком пассивная, она начинала жить своей собственной жизнью. Возможно, каждый из ее членов лишь немного доверял фюреру, однако эта малость, умноженная на количество, становилась грозным багажом веры. И вот, в один прекрасный момент, каждый из них почувствовал, может не без опасений, что и не знает больше, что могут с ним сделать другие (которых стало слишком много, с которыми он не знаком), если бы ему пришло в голову сказать «пас» и дать драпака. В этот момент, когда он это осознал, за ним захлопнулись двери…

Однако этого Гитлеру было мало. Он, усиленный этим количеством людей, уже вырос — но ни в себе, ни в своих людях уверен не был. Не было гарантии, что его природа частного, обычного человека вдруг не вылезет наружу, — он пока еще не полностью потерял возможность управлять собственной судьбой и был в состоянии сказать «нет» собственному величию. Тут и возникла необходимость перенесения всего в более высокие и недоступные индивидууму сферы. Чтобы это доказать, Гитлер должен был действовать не своей собственной энергией, а такой, которую ему передавала масса — т. е. силой, превышавшей его собственные силы. Так и было. С помощью своих подчиненных и почитателей, используя те напряжения, которые возникали между ним и остальными, выжимая из них максимальную смелость, чтобы самому стать еще смелее и стимулировать к еще большей смелости, Гитлер приводит всю свою группу в состояние кипения, делает из нее коллектив, делает ее страшной, превосходящей понимание каждого из ее членов. Все, не исключая вожака-фюрера, в испуге. Группа выходит в сверхъестественное измерение. Составляющие ее люди теряют власть над собой. Теперь уже никто не может отступить, потому что находится не в «человеческом» измерении, а в «межчеловеческом», то есть в «сверхчеловеческом». Заметьте, что все это очень похоже на театр… на представление… Гитлер представлял себя более смелым, чем он был на самом деле, для того, чтобы заставить других соединиться в этой игре, — но игра вызвала к жизни реальные процессы и создала факты. Народные массы, естественно, не улавливают этой мистификации, они судят о Гитлере по его поступкам — и вот многомиллионный народ отступает в страхе перед сокрушительной волей вождя. Вождь становится великим. Странное это величие. Это усиление до невероятных размеров, бесконечно поразительное — когда слово, поступок, улыбка, гнев переходят нормальные возможности человека, раздаваясь подобно грому, топча другие существа, в принципе такие же и не менее важные… Но самая удивительная черта этого роста мощи состоит в том, что происходит этот рост от внешней стороны — у Гитлера все вырастает в руках, но сам он продолжает оставаться таким, каким и был, обычным, со всеми своими слабостями; это как карлик, объявляющий себя Голиафом, это обычный человек, который снаружи — Бог, это мягкая человеческая ладонь, ударяющая как топор. И тогда Гитлер оказывается в когтях этого Великого Гитлера — не потому что в нем не осталось обычных человеческих чувств или мыслей, индивидуального ума, а потому что они — слишком мелки и слабы и ничего не могут противопоставить Великану, который охватывает его снаружи.

Заметим также, что с той минуты, когда процесс вошел в сверхчеловеческую сферу, идея больше не нужна. Она была необходимой вначале, когда следовало убеждать, собирать сторонников — а теперь она почти не нужна, ибо человек как таковой не слишком много может сказать в новом, сверхчеловеческом измерении. Люди нагромоздились. Возникли напряжения. Появилась форма, имеющая собственные законы и собственную логику. Идея служит лишь видимостью; это фасад, за которым происходит связывание, околдовывание человека человеком: сначала оно происходит, и лишь потом задается вопросом о смысле…

Суббота

Прощай, Тандиль! Уезжаю. Уже собран чемодан. Я вываливаю на бумагу мой кризис демократического мышления и универсального чувствования, потому что не на меня одного — знайте — не на меня одного, если не сейчас, то через десять лет нападает желание иметь ограниченный мир и ограниченного Бога. Пророчество: демократия, всеобщность, равенство не будут в состоянии удовлетворить вас. В вас все сильнее будет разгораться жажда двойственности — двойственного мира — двойственного мышления — двойственной мифологии, — в будущем мы будем присягать одновременно разным системам, и магический мир найдет свое место рядом с миром рациональным.

[29]

Воскресенье

Болит

О

Я бол

Ничего не хо…

Понедельник

Падаю на кровать — отдыхаю — чаще всего с «Набросками пером» Анджея Бобковского. Два толстых тома. Дневник. Подзаголовок: Франция, 1940–1944.

Страстно отдаюсь чтению дневников, меня затягивает водоворот чужой жизни, пусть приукрашенной или даже оболганной — но так или иначе, это бульон со вкусом действительности, и мне приятно знать, что, например, 3 мая 1942 года Бобковский учил жену ездить на велосипеде в Винсенском лесу. А я? Что я делал в тот день? Увидите, или скорее не увидите: через 200 или 1000 лет возникнет новое знание, устанавливающее зависимость во времени между отдельными людьми, и тогда будет известно, что то, что происходит у одного, не без связи с тем, что у другого уже произошло… и эта синхронизация экзистенции откроет нам перспективы… но довольно… Записки Бобковского касаются двух моих интересов — Франции и Польши, — и это главная причина, из-за которой я изучаю их. Писать по живому следу и со страстью, хоть не обошлось, допускаю, без некоторой ретуши задним числом. Жар этой критики приводит к тому, что эта критика немедленно вызывает критику этой критики… и т. д. — (смысл данного предложения сейчас станет яснее).

Отчизна… Как до нее добраться? Это практически запретная тема. Когда человек пишет о родине, у него сбивается стиль. Как писать, допустим, о Польше, не впадая в классическое «потому что это мы, поляки», не строя из себя европейца, не делая соответствующей мины, не унижаясь, не возвышаясь, без шутовства, без шаржа, без грызни, толкания и пинания… как вложить персты в собственную рану и удержаться при этом от гримас боли? Как щекотать эту ахиллесову пяту, не делая из себя паяца? Открываю в книге Бобковского, на протяжении 1940–1944 годов, те же самые проклевывающиеся чувства, которые и я изведал, когда у меня дозревал замысел «Транс-Атлантика», — он тоже плюется, бунтует, ругается… Но во мне, может, из-за более значительной дистанции в смысле географии, а может, из-за большей духовной дистанции (одно дело художественное произведение, и другое дневник) этот антипольский процесс был заморожен, я о Польше писал свободно, как об одном из препятствий, затрудняющих мою жизнь, для меня Польша была и есть лишь одной из многих моих хлопот, ни на минуту я не забывал о второстепенности этой темы. Бобковский, помоложе, в своем дневнике, писанном по горячему следу, не столь холоден, как я, он отталкивает Польшу от себя, но, отталкивая, ранит себе руки в кровь. Я хочу освободиться! — кричит он. — Я не хочу гореть на этом алтаре, я хочу быть сам по себе… Но столь страстный крик как раз и говорит о том, что пуповина не была перерезана; его отрицание, наверное, лучше бы прозвучало, будучи произнесено тихим, самым обычным голосом, даже равнодушным, лишающим тему центрального значения. «Наброски» выиграли бы в плане стиля, если бы борьба с польским мифом была бы удалена из них.