Усердно трудясь на ниве критики и время от времени сочиняя передовые статьи, когда представлялся случай честно высказать свои мысли, не обидев газету, видный журналист Артур Пенденнис зарабатывал четыре фунта и четыре шиллинга в неделю. Кроме того, он помещал статьи в различных журналах и обозрениях и, по слухам (сам он предпочитает об этом молчать) состоял лондонским корреспондентом газеты "Чаттерисский часовой", в которой как раз в ту пору печатались весьма занимательные и красочные письма из столицы. Таким образом, заработки нашего удачливого героя составляли без малого четыреста фунтов в год, и на второе Рождество после приезда в Лондон он привез матери сто фунтов в счет своего долга Лоре. Что миссис Пенденнис прочитывала его писания от слова до слова и полагала его самым глубоким мыслителем и самым изящным писателем своего времени; что возврат ста фунтов она сочла проявлением ангельской доброты; что она умоляла его не губить свое здоровье и млела от восторга, слушая его рассказы о встречах с литературными и светскими знаменитостями, — все это читателю нетрудно вообразить, если ему случалось наблюдать сынопоклонство матерей и ту простодушную любовь, с какой провинциалки следят за лондонской карьерой своих любимцев. Джону поручили вести такое-то дело; Том приглашен на бал к таким-то; Джордж познакомился на обеде с тем-то — как все это радует сердца матерей и сестер, что тихо живут дома, в Сомерсетшире! Как там читают и перечитывают письма будущего великого человека! Сколько поводов для деревенских сплетен и дружеских поздравлений. На вторую зиму Пен побывал дома, и сердце вдовы ожило, пустой дом в Фэроксе словно стал светлее. Элен ни с кем не пришлось делить сына: Лора гостила у леди Рокминстер; хозяева Клеверинг-Парка были в отъезде; очень немногочисленные старые друзья во глазе с пастором Портменом навестили мистера Пена и выказали ему все знаки уважения; ни одна тучка не омрачила свидания матери с сыном, исполненного взаимной любви и доверия. То были самые счастливые две недели в жизни вдовы, а может быть, и в жизни Пена. Они промелькнули незаметно, и вот уже Пена снова захлестнула столичная сутолока, а кроткая вдова снова осталась одна. Деньги, привезенные сыном, она переслала Лоре. Не могу сказать, почему эта юная особа воспользовалась случаем уехать из дому перед самым приездом Пена, и как он воспринял: ее отсутствие — с досадой или с облегчением. К этому времени, благодаря собственным заслугам я дядюшкиным связям, он уже был довольно известен как в литературных кругах, так и в свете. Среди литераторов ему сослужила хорошую службу репутация светского денди; считалось, что он уже сейчас хорошо обеспечен и получит большое наследство, а пишет ради собственного удовольствия, — лучшей рекомендации начинающему литератору и пожелать невозможно. Бэкон, Бангэй и прочив считали для себя честью его печатать; мистер Уэнхем приглашал его обедать, мистер Уэг благосклонно поглядывал на него, и оба они рассказывали, что встречают его в домах богачей и вельмож; а те охотно его принимали, поскольку им не было дела до его доходов, настоящих или будущих, поскольку наружность и манеры его были приятны и он считался малым с головой. Наконец, иные приглашали его на свои вечера потому, что встречали на других вечерах, и, таким образом, перед молодым человеком открывались весьма разнообразные стороны лондонской жизни. У него были знакомые везде — от Патерностер-роу до Пимлико, и на званых обедах в Мэйфэре он чувствовал себя так же свободно, как в дешевых трактирах, где собирались некоторые из его собратьев по перу.
Энергия в нем била ключом, все ему было интересно, он упивался этой пестрой сменой лиц и, легко приспосабливаясь к любой обстановке, везде был желанным гостем или хотя бы не чувствовал себя лишним. Так, утром он мог позавтракать у Пловера в обществе пэра, епископа, парламентского оратора, двух ученых женщин, модного проповедника, автора нового романа и какого-нибудь льва, только что вывезенного из Египта или из Америки; а покинув это сборище избранных, спешил в редакцию газеты, где его ждали перья, чернила и еще не просохшие гранки. Тут он узнавал от Финьюкейна последние новости с Патерностер-роу; сюда являлся Шендон и, кивнув Пену, садился за другой конец стола писать передовую статью, а мальчик-посыльный, едва завидев его, молча ставил перед ним пинту хереса; или в приемной раздавался зычный рев мистера Блодьера: свирепый критик, невзирая на робкие протесты управляющего мистера Букаша, сгребал с прилавка кучу книг, чтобы, просмотрев их, продать все тому же лоточнику, а затем, выпив и закусив на выручку с этой сделки, потребовать чернил и бумаги и стереть в порошок того, кто написал книгу и накормил его обедом. К концу дня мистер Пен, забрав по дороге Уорингтона, пешком направлялся в свой клуб. Прочистив ходьбою легкие и нагуляв аппетит, он обедал, после чего проводил время в какой-нибудь приятной гостиной, куда был вхож, а не то к его услугам был весь город с его развлечениями. Опера; таверна "Орел"; бал в Мэйфэре; тихий вечер с сигарой и книгой и долгая беседа с Уорингтоном; замечательная новая песня в Черной Кухне — каких только мест и людей не перевидал Пен в эту пору своей жизни! И как хорошо ему жилось — это он, верно, понял лишь много времени спустя, когда балы уже не прельщали его, и фарсы не смешили, и трактирные шутки не вызывали улыбки, и после обеда он уже не вставал с кресла даже ради того, чтобы пригласить на тур вальса самую прелестную из дам. Ныне он человек в годах, и все эти радости для него в прошлом, да и времена изменились. Как будто и не так это было давно, а время ушло, и ушли почти все, кто был тогда с ним рядом. Блодьер никогда уже не будет изничтожать писателей и обсчитывать трактирных слуг. Шендон — неразумный мудрец, острослов и расточитель — спит вечным сном. На днях хоронили Дулана: не будет он больше льстить и подлизываться, плести небылицы и тянуть виски.
Лондонский сезон был в полном разгаре, и светская хроника пестрила сообщениями о великолепных обедах, раутах и балах, коими развлекало себя высшее общество. Наша милостивая королева давала утренние и вечерние приемы в Сент-Джеймском дворце; в оконных нишах клубов плотными кучками собирались почтенные краснолицые джентльмены с газетами в руках; вдоль Серпентайна степенно проезжали тысячи колясок; целые эскадроны нарядных всадников скакали по Роттен-роу. Словом, весь свет был в Лондоне, и майор Артур Пенденнис, не последний человек в свете, тоже, разумеется, украшал столицу своим присутствием.
Однажды утром сей достойный муж, с головой, повязанной желтым шелковым платком, и в ярком турецком халате, накинутом на тощую фигуру, сидел у своего камина, опустив ноги в горячую ванну, вкушая первую чашку кофе и просматривая "Морнинг пост". Без двухчасового туалета, без этой ранней чашки кофе и без "Морнинг пост" он был бы просто не в состоянии прожить новый день. Никто, кроме Моргана, даже сам его барин, вероятно, не знал, как одряхлел майор за последнее время и как он нуждался в непрестанном и заботливом уходе.
Если нам, мужчинам, свойственно насмехаться над уловками престарелой красавицы, над ее румянами, духами, локончиками, над бесчисленными, неизвестными нам ухищрениями, с помощью которых она отражает набеги времени и восстанавливает прелести, коих лишили ее годы, то и женщины, надо полагать, догадываются о том, что мужчины не уступают им в тщеславии и что туалет старого щеголя — процедура столь же сложная, как и их собственный. Как удается старому Бутону сохранять на щеках бледно-розовый румянец? Где достает старый Блондель то снадобье, от которого его серебряные волосы кажутся золотыми? А видели вы, как слезает с лошади лорд Шпор, когда думает, что его никто не видит? Вынутые из стремян, его лакированные сапоги едва взбираются на крыльцо Шпор-Хауса. Поглядеть на него со спины на Роттен-роу он еще совсем молодцом, а когда спешится — старый-престарый! А пробовали вы вообразить, каков Дик Шнур (он уже шестьдесят лет как зовется Диком) в натуральном виде, без корсета? Все эти мужчины являют собой для наблюдателя жизни и нравов зрелище столь же поучительное, как самая пожилая Венера из Белгрэйвии или самая закоренелая Иезавель из Мэйфэра. Старый светский развратник, который уже лет пятьдесят как не молился богу (разве что на людях); старый пьяница и волокита, который в меру своих слабых сил все еще цепляется за привычки молодости, — вина он уже не пьет, но сидит за столом с молодыми и, запивая сухарики водой, рассказывает скабрезные анекдоты; женщин он уже не любит, но до сих пор хвастает своими победами, как любой молодой распутник, — повторяю, такой старик, если бы священник в Пимлико или в Сент-Джеймсе велел приходскому надзирателю доставить его в церковь, усадил в кресла и, избрав его предметом своей проповеди, порассказал бы о нем молящимся, мог бы раз в жизни принести пользу и сам бы удивился, что дал пищу для добрых мыслей. Но мы-то отклонились от своего предмета — майора, а ванна тем временем остыла, и вот уже Морган достает его ноги из этого очистительного сосуда, осторожно вытирает одну за другой, а затем начинает приводить своего старого барина в благопристойный вид, и тут идут в ход бандаж и парик, накрахмаленный шейный платок, блистающие чистотой башмаки и перчатки.