Рейд тоже оживлялся все более и более: там стояло несколько военных судов, в том числе два судна под Андреевским русским военным флагом, канонерская лодка «Кубанец» и яхта «Лукулл». «Кубанец» была единственная канонерская лодка Украйны, а «Лукулл» была яхтой гетмана. Я был очень рад, что они переменили свой украинский флаг на Андреевский, но удивился, чей может быть на «Кубанце» поднят контр-адмиральский флаг. Мой флаг-офицер Пашкевич спросил по семафору «Кубанец», кто держит на нем флаг, и получил ответ, что контр-адмирал ***.[339] Капитан 1-го ранга был произведен гетманом в контр-адмиралы и мог, конечно, поднимать украинский адмиральский флаг на мачте, но это, по-моему, отнюдь не означало права носить Андреевский адмиральский флаг. Члены моего штаба просили меня сделать сигнал «Кубанцу» спустить контр-адмиральский флаг, но я не считал себя вправе распоряжаться, так как на море хозяином был адмирал Канин, а заместителем его в Одессе адмирал Покровский.
По семафору же мы узнали, что на «Лукулле» находится штаб Покровского, а сам Покровский, как выяснилось позже, объявил, что он останется с народом, что в переводе на русский язык обозначало «с большевиками». Потом, однако, мы узнали, что народ заставил Покровского шесть недель скрываться в камышах в Днепровских устьях, питаясь неизвестно чем и как. Спустя некоторое время контр-адмиральский флаг на «Кубанце» спустили и подняли обыкновенный вымпел. Мне передали, что офицеры «Кубанца» сами попросили украинского адмирала спустить флаг, но я думаю, что тут имели влияние и частные переговоры моих офицеров с ними.
Когда все мои пароходы вышли на рейд, я им передал приказание идти самостоятельно в Новороссийск по мере готовности.
Наша машина была готова к утру 4 апреля, и мы снялись с якоря. Мне очень не хотелось уходить, пока не будет окончательно выяснено положение в Одессе, но тысяча с лишним пассажиров, не имеющих с собой никакой провизии, заставляла торопиться, и в 5 часов 5 апреля мы снялись с якоря и пошли в море. Переход вышел прямо на заказ. Чудная погода стояла все три дня, так что беженцы даже развеселились и, несмотря на скученность и все практические неудобства, устраивали церковные службы и светское хоровое пение.
В Новороссийск мы пришли 8 апреля к вечеру и ошвартовались у мола. Вслед за нами пришел «Калерой Сапарис». Пароход Регира пришел на другой день, а с «Батумом» произошло несчастье. Капитан его, как оказалось, был сильно пьющий человек и со своими помощниками устроил кутеж. Морской комендант также оказался не на высоте положения, и пароход ночью в тумане наскочил на камень у Балаклавы. По счастью, удар был не очень сильный и ему удалось самостоятельно сняться с мели и войти в бухту Балаклавы, но там он должен был сесть на мель основательно, чтобы не затонуть. Впоследствии он был починен и снова начал свои рейсы. Капитан и комендант были преданы суду.
Как потом выяснилось, эвакуация прошла благополучно, и все желавшие выехать из Одессы успели выбраться в Константинополь. Пароходы неисправные и не могущие идти сами французы отбуксировали в Тендровскую бухту, и лейтенант Машуков их впоследствии чинил и отправлял в Новороссийск, за что получил особую благодарность главнокомандующего.
Наша Одесская дивизия проследовала с французами в Бессарабию, а оттуда в Добруджу, откуда уже пароходами прибыла в Новороссийск и вступила в состав Добровольческой армии.
Все чины штаба и управлений Шварца приехали в Константинополь, там все перессорились и рассеялись в разные места. Часть из них поехала к адмиралу Колчаку, а большинство вернулось к Деникину в Новороссийск. Забавнее всего, что эти господа обвинили меня в том, что я их не взял с собой, когда мой плакат висел в штабе в течение двух дней и кто желал, те все воспользовались моими пароходами. Было назначено по этому поводу следствие, и я дал такое показание, поддержанное многими другими лицами, что всем обвинителям пришлось сконфузиться и поспешно стушеваться, а следствие было прекращено.
Так окончился одесский период моей деятельности в Добровольческой армии. Я его разделяю на две резко различающиеся части: первая – конспиративная при немцах и вторая – открытая при французах. Должен сказать, что о первой у меня сохранились гораздо лучшие воспоминания. Правда, мне пришлось работать все время под угрозой ареста и других репрессий, но обстоятельства мне все время помогали, впереди теплилась надежда на спасение родины и самая таинственность и конспиративность придавала работе романтический характер. В это время, безусловно, радостей было больше, чем огорчений. При французах, наоборот, мне ничто не угрожало, но было столько трений и всякой бесцельно сутолоки, что часто приходилось задавать себе вопрос: «Да нужно ли все это?». Везде и повсюду воцарился бюрократизм, совершенно непригодный при существующих обстоятельствах, а самое главное – это то, что люди не вкладывали душу в работу, а выполняли только видимость ее. При таких обстоятельствах невольно закрадывался в душу пессимизм, и настроение совершенно портилось.
Очень многим я обязан своим молодым помощникам, которые своей энергией, веселостью и верой в будущее всегда облегчали мне наиболее трудные моменты в моей деятельности, и я приношу им мою сердечную благодарность. На первый план я должен поставить старшего лейтенанта Машукова и капитана Соловского, а потом капитана 1-го ранга Заева, старшего лейтенанта Пашкевича и капитана 2-го ранга Рамсинова.[340]
Севастопольский период
Новороссийск
С большим трудом мне удалось достать себе помещение в Новороссийске. В городе было много беженцев, спасавшихся от большевиков и прибывших по преимуществу из Ростова и других городов, лежащих на пути Москва – Минеральные Воды. Только с помощью военного губернатора генерала Волкова[341] я раздобыл номер в гостинице «Европа», который числился за администрацией Черноморской губернии.
Я сейчас же дал телеграмму генералу Лукомскому о событиях в Одессе, о которых в Екатеринодаре еще ничего не знали, а на другой день поехал с личным докладом. Поезда между Новороссийском и Екатеринодаром ходили довольно исправно, но вагоны представляли из себя главные рассадники сыпного тифа. Я запасся карболкой и нафталином и сыпал его во время пути куда было нужно и куда не нужно. Вероятно, благодаря этим мерам предосторожности все мои путешествия по железным дорогам в это время обошлись для меня благополучно.
Приехав в Екатеринодар, я прямо отправился к Лукомскому, но он, как оказалось, только что уехал на фронт к генералу Деникину с докладом. Тогда я отправился к адмиралу Герасимову, который изображал из себя нечто вроде морского министра.