Читать интересную книгу Андрей Ярославич - Ирина Горская

— Спасе, сшествуй и ныне рабом Твоим, путьшествовати хотящим, от всякого избавляя их злаго обстояния: вся бо Ты, яко Человеколюбец, можеши хотяй…

Сейчас она молилась об одном лишь Андрее. Это его должен был сохранить Бог. Ни она сама, ни другие люди не занимали ее сейчас…

Андрей был совершенно измучен, сломлен, удручен и еще очень слаб телесно. Тоска угнетала его душу. Разве не хотелось ему увидеть земли далекие, франкские, италийские?.. И видно, суждено ему быть в далеких землях. Но это не будет светлый пестрый юг, а холодный север; и не гостем явится Андрей, а беглецом гонимым…

Митрополит Кирилл возвратился во Владимир вместе с Александром. Вначале горожане были очень настороженны. Но люди своего времени, люди веков, названных позднее «средними», они привычны были к этой постоянной чехарде — смене правителей. Александр был умен, он знал, что те, кто поддерживал Андрея всерьез, теперь покинули город. И на оставшихся бояр и горожан не были им обрушены никакие кары. Это совсем успокоило людей. И лишь изредка вспоминали они своего сказочного мальчика, светлого юношу, правителя — жемчужную тучу, звездой падучей просиявшего и невозвратно исчезнувшего…

Александр попросил митрополита прочесть листы, которые нашел на столе в покоях Андрея. И вот, затворившись в крестовой, моленной своей комнате на митрополичьем подворье, Кирилл читал. Из маленьких буквиц, сплошным ковром узорным устлавших плотные пергаментные листы, складывались эти излияния горячего сердца Андреева…

Сначала он отложил в сторону листы с изложением истории неудачного похода Игоря Святославича на половцев. Изложение это явно не было довершено. Андрей излагал эту историю злосчастной битвы и поражения, будто странную какую-то сказку. Прежде так не писали на Руси. Пожалуй, сам Кирилл пытался написать так свободно, когда летописание вел в Холме, но и он не решился бы так писать, будто язычник… будто эллин Гомер воскрес в славянском обличье юного князя Андрея Ярославича…

«Се бо Готьскыя красныя девы воспеша на брезе синему морю, звоня Рускым златом, поют время Бусово, лелеют месть Шароканю…»

А это:

«Ярославна рано плачет в Путивле на забрале, аркучи: «О, ветре, ветрило! Чему, господине, насильно вееши? Чему мычеши Хиновьскыя стрелкы на своею нетрудною крилцю на моея лады вой? Мало ли ти бяшет горе под облакы веяти, лелеючи корабли на сине море? Чему, господине, мое веселие по ковылию развея?..»

Но это было красиво. Кирилл решил сохранить эти листы. Он сам не станет ни дописывать, ни переписывать подобное писание языческое, но если кому на ум придет… Кирилл не супротивник… И решил сохранить…

И на отдельном листе запись была совсем короткая. Но что это было? Недовершенное послание Александру? Но тогда Кирилл по праву мог прочесть, ведь Александр не знал грамоте и все равно доверил бы чтение Кириллу.

Кирилл был человеком Александра, но он был одаренным человеком и свои понятия о справедливости имел. Он знал, что Александр потребует, чтобы в летописании об Андрее было записано дурное. И знал, что дурное это придется записать. Но для себя твердо положил непременно вписать в летопись и Андреевы слова. И суждено было остаться словам Андрея, горячим и страстным, жить во всем летописании русском…

«Господи, что есть, доколе нам межь собою бранитися и наводити друг на друга татар, лутчи ми есть бежати в чюжую землю, неже дружитися и служити татаром!»

«Господи! что се есть, доколе нам меж собою бранитися и наводити друг на друга Татар, лутчи ми есть бежати в чюжую землю, неже дружитися и служити Татаром!»

«Господи! Доколе нам ссориться между собою и наводить друг на друга татар? Лучше мне бежать в чужую землю, чем дружиться с татарами и служить им!»

И многие летописцы переписывали слова Андреевы и почитали его страдательным лицом…

«…приде Неврюи и прогна князя Андрея за море…»

И сам Кирилл, прежде чем разбранить князя Андрея Ярославича за «младоумных советников» и неправильное правление, не преминул заметить, что юный князь «преудобрен бе благородием и храбростию».

Митрополит прочел князю Александру все Андреевы записи, и тот нашел их ребяческими и пустословными и сказал митрополиту, что никакой опасности в них для себя не видит. И все так же показывая всеми своими интонациями и словами, что записи эти нисколько не тревожат его и никак не ценны, повелел уничтожить их. И это было единственное повеление Александра, не исполненное Кириллом.

Что же до Андрея, то внезапная лихорадка писания, охватившая его, когда жизнь его была на переломе, более не возвращалась, не повторялась. В дальнейшем он чувствовал себя все более измученным, придавленным жизнью, и уже не возникало желание определить и предать писанию мысли свои и чувства…

Александр не заговаривал об Андрее, но умный Кирилл хорошо понимал, что новый великий князь Владимирский все еще полагает младшего брата опасным для себя. И сам Кирилл молчал об Андрее в беседах с Александром, но все более уверялся в том, что случится нечто страшное с Андреем и сотворит это страшное Александр.

Кирилл размышлял об Андрее, о его великодушии, ведь Андрей не действовал потайно, благороден был. Думал Кирилл и о странном столкновении стремлений Андрея и Александра. Один стремился к союзу равных благородных, другой же — к самовластию. И разве могли быть сомнения в том, что другой победит?

И о Данииле, прежнем своем повелителе, думал митрополит Владимирский. Кирилл уже знал, какую помощь обрел ордынский военачальник Куремса в зловещем гнезде Болоховцев. Кирилл полагал, что сейчас Даниил справится с ордынцами и мятежными боярами. Но сможет ли и далее противостоять натиску Орды, подстрекаемой Александром? И ясно было, что идея союза южнорусского, поддерживаемого государями Запада, против Александра и Орды погублена. Кирилл видел победу Александра. И для себя Кирилл полагал быть на стороне победителя…

Андрею и его спутникам открыто предложили покинуть Псков. Андрей понимал, что ни Константин, ни Василькович и Алексич, ни Тимка не желают более нигде задерживаться, не видят в подобных задержках смысла. Надо было как можно скорее бежать на Север, покамест не протянулись, не дотянулись до них страшные руки Александра. Но Андрей не мог, не в силах был заставить себя, ведь это означало разом лишиться всего. И в отчаянии тихом и глубоком он готов был уцепиться за любую, малейшую возможность. Тем более и повод находился для задержки — рана все не закрывалась, не затягивалась; дороги плохие были и еще усугубляли болезненное состояние Андрея, подолгу оставался он в тяжком забытье, не в силах был ни есть, ни пить. И неожиданно для Марины Андрей, почти с ней не говоривший, вдруг заговорил моляще, слабым голосом просил ее настоять на том, чтобы они добрались до Новгорода и задержались там.

— Иначе я, должно быть, не вынесу этого пути, умру…

И Андрей, и она сама теперь опасались приказывать, слишком зависимы сделались от своих спутников. Она поговорила с Маргаритой, и обе женщины почти упрашивали Константина, указывали ему на болезнь Андрееву.

— Ведь он близко смерти!..

Константин и сам это видел, но видел и то, что вовсе не обязательно было двигаться на Север через Новгород… Но если эта последняя, тонкая, как паутинка, надежда Андреева сбудется все же? Александр уже во Владимире, занят устройством на новом месте. А если новогородцы сделают выбор в пользу шведов или тевтонцев? Тогда Андрею помогут… А затем… Но не стоит загадывать. Двинулись в Новгород…

А там не забыли еще мальчика-князя, встретили его хорошо, отвели ему и его спутникам подворье и дали людей для услуги. Константин привел нескольких человек, слывших сведущими в лечении ран. Они занялись раной Андрея. Тимка поглядывал и ворчал потихоньку, что мог бы и сам лечить не хуже, да и лечил ведь, разве без помощи оставлял Андрея…

Но вот когда Андрей осознал ясно, что такое для правителя быть совершенно беспомощным, прикованным к постели. Город кипел. Страсти накаляла борьба двух партий горожан — одни были за Александра, другие — решительно против. И Андрей, совершенно изнуренный болезнью, истерзанный слабостью, плакал, всхлипывал, как маленький мальчик. Он не мог, не был в состоянии вмешаться в эту борьбу, не в силах был даже показаться людям, говорить с ними. И он знал, что никто не заменит его, ни Константин, ни Алексич и Василькович; только он сам, князь, правитель природный, пусть изгнанный, может говорить с народом, что-то обещать, звать за собою… Но сейчас он ничего не мог…

Однажды, серым, хмурым днем, жена сидела в ногах его постели. Но ему было все равно, она не могла утешить его, и он даже не был благодарен ей за то, что она понимала его и не произносила ни слова. Вошел Константин, и она поспешно поднялась навстречу вошедшему и пошла к нему, будто хотела оттеснить, не допустить его к раненому… Они заговорили. Марина говорила тихо, чтобы не тревожить Андрея, но Константин уже не полагал нужным сдерживаться. Андрей слышал его слова: «Он должен знать… какой смысл скрывать от него!.. В конце концов он должен принять решение!.. Нет, я не предаю его и никогда не предам, но это право принимать решения остается за ним…»