Читать интересную книгу Андрей Ярославич - Ирина Горская

Она спросила;

— Где князь? — и спросила отчужденно, без малейшей дружественности, как правитель обращается к подданному, когда правитель — правитель, а подданный — подданный…

И Константин сказал ей, что Андрея до сих пор не отыскали. Говорил и все опускал голову. Он сам не видел, но видели другие, как упал Андрей. Но после не отыскали его. Должно быть, он в плену. Тартарским военачальникам, возможно, было наказано пленить его. Отдадут его брату или повезут к Сартаку… Теперь Константин даже робел, говоря то, что еще недавно хотел говорить ей с настойчивостью. Он и теперь пытался настаивать, но робел… И все же сказал ей, решился сказать…

— Княгиня! Медлить нам нельзя. Надо уходить отсюда. Ни я, ни другой кто из ближних людей князя, мы не беремся предугадать, что решат предводители тартарские…

— Нет! — проговорила она. Громко проговорила, но было ощущение, будто выдохнула детски отчаянно и страстно.

И тогда ему легче стало настаивать на своем, потому что она снова перед ним явилась всего лишь пятнадцатилетней девочкой.

— Здесь оставаться нельзя, ежели задержимся — пропасть можем! — сказал решительно, по-мужски. — О людях помысли, княгиня! Люди наши пойдут против нас…

Она не шевельнулась. Молча сидела, окутавшись меховым плащом; шапочка и плат — обычный убор замужней женщины русской — скрывали ее золотистые волосы, и потому лицо казалось взрослее. Она не глядела на Константина, будто поверх его головы глядела.

— О людях неверных не печалюсь. Пусть разбегутся, пусть пропадут. Пусть! Но мы не двинемся с этого места. Не будет моего приказа, покамест не сыщут князя. Живого или мертвого!..

И выговорила это «мертвого» звонко и сильно…

И он, возрастный муж, не решился нарушить повеление княгини. В лагере заспорили. Часть людей положила двигаться на смоленские земли — там попытаться найти прибежище. Это было даже и не так худо, ведь с ними уходили женщины и дети, с которыми трудно было двигаться быстро. Но малая часть горожан со своими женами и детьми оставалась… И оставались воины, уцелевшие дружинники князя и бояр его, Алексича и Васильковича, и воины самого Константина. Снова отправились на поиски князя. Тимка отдавал распоряжения, приказывал, где искать, как идти…

Она неподвижно сидела на повозке. Даже Маргарита не решалась приблизиться к ней. Плащ распахнулся и упал с ее плеч, но будто не замечала, сидела, бросив руки на колени, поджав под себя ноги под платьем плотного сукна…

Когда Константин сказал, больно сделалось в горле— комок. Но не закричала. Она и вправду о людях не думала, не заботилась и не печалилась, даже о близких ей людях, о Константине и Маргарите. Только об одном Андрее. И она знала: он обо всех запечалился бы…

…С силой, с размаха обрушивался металл на металл. И громкий хруст, и крики — это были разрубаемые тела…

И сначала он не почувствовал боли. И не мог бы вспомнить, как это случилось… Он упал… Но кто это был, не мог бы сказать. Не мог бы описать этого человека. Еще удар на него рушился. Но он был в сознании, не упустил меча, отбился, хотя и с усилием… Тогда сделалась боль… Но все еще оставался в памяти; все время помнил, что его могут убить… Подумал, что кольчуга повреждена и что его могут просто затоптать… Уже не хватало воздуха для дыхания. Он был внизу, почти под ногами чужими, крепко обутыми, а воздух был там, наверху, уже почти недосягаемо… Он почувствовал боль в животе и слабость в руках и ногах… Усилия были мучительны, тело уже ощущалось тяжелым, и тяжело было усилием воли заставлять это тело приподыматься и тащиться по земле… Но он полз, отползал… Несколько раз темнело в глазах от приступов боли страшной… Когда голову снова приподнял, увидел овраг. Понял, что надобно туда… Дополз… В ушах шумело… Не мог понять, завершилась ли битва… Но понял, что ему нужно сделать… Прижал обе ладони к животу и покатился вниз по склону… Боль ударила, вонзилась… Кажется, вскрикнул коротко… Потерял сознание…

Когда очнулся, было темно. Шорохи слышались. Это была ночь, и звери жили. Сова загукала громко. Понял, что пусторукий теперь, безоружный, упустил меч… Вспомнился дворский, его восторженные и чуть безумные глаза навыкате… Ему тоже сделалось худо, и он едва не упустил копье… Иди все же упустил?.. Путались мысли о Марине, о князе Данииле, раскидывались перед внутренним взором, странно мерцая, горные луга, колыхались цветочные стебли в человеческий рост… Забытье сделалось… Но очнулся снова… Был день… Птицы щебетали громко… будто и не было битвы человеческой… Лес… Идет лес вглубь, вдаль… В лесу — разрушенный замок… Человек из материнского рода подносит Андрею сокола. Сокол сидит на тыльной стороне ладони, жесткой, задубелой, заскорузлой — без рукавицы ладонь… Мир и жизнь внезапно сделались огромны, и ощутилась возможность их понимания, но что-то надобно было сделать, сотворить, чтобы это понимание было…

Дождь ударил. И бил, и грохотал в этот ритм боли… Хлестало. И глаза ныли — затекала дождевая вода… Он задыхался. Каждый вдох — боль в животе… Он подумал вдруг, что ведь остались и другие неподобранные, сейчас умирающие от ран… где-то лежат… Он не хотел, как другие, не хотел этой кучной смерти… Застонал из последних сил…

Его несли. На плаще, должно быть. Сильно качало, и было больно.

— Мне очень худо? — тихо спросил. И сам подивился голосу, тонкому, будто паутинка…

Не слышал ответа…

Качание прекратилось. Лежал. Было очень больно. Лицу было холодно, в глазах — темнота…

…В повозке он очень мучился, трясло на ухабах. Тимка попытался везти раненого иначе. На переднюю луку седла приладили деревянные бруски и посредине положили плащи, уложили Андрея навзничь. Ехать надобно было быстро, и эта быстрая езда совершенно изнуряла раненого. Снова уложили его на повозку. Надо было доставить ему хотя бы малый роздых. Деревня выглядела совсем бедной. Изба топилась по-черному. Внесли его и уложили на лавку, на плащ, и покрыли плащом.

Она села у этой постели его, склонив низко голову и глядя на свои колени, сдвинутые под платьем. Слезы покатились по щекам, веки защипало… Посмотрела на его лицо, бледное, как мертвое. Вдруг раскрылись его глаза и выразили такую доброту, нежную такую благодарность… И сделалось ей неловко… Он смотрел так, будто любил ее. А она не знала еще, любит ли она его, так ли надо любить…

Он стал бредить ночью, рана сильно кровоточила, ноги похолодели. Тимка велел, чтобы сыскали круглый плоский камень. Нагрел камень, завернул в тряпку и приложил к босым подошвам раненого…

Она боялась, что он… боялась даже про себя произнести это слово — «умрет»… Он умрет, его не будет!.. Теперь было чувство, что, если это случится, и в жизни ее не будет никакого смысла…

Людей с ними оставалось все меньше. Отъезжали, находили себе прибежище. Из женщин теперь были только она и Маргарита. Теперь Константин держал его перед собой на седле. Было страшно, что он в беспамятстве не стонал… Ей хотелось прижать его к груди; казалось, тогда ему будет легче. И почему-то было стыдно открыть, обнаружить свою привязанность к нему, будто никто не должен был знать, видеть… Быстрый взгляд кинула на озлобленные лица вокруг и поняла, что им вовсе не до того… Она ехала рядом с Константином… Наверное, раненый чувствует, даже в беспамятстве чувствует, что она рядом…

Она не понимала, кто эти люди, которые дают им приют. И если погоня, будут ли эти люди покорны преследователям… В избах было угарно и пахло хлевом… От усталости она впала в какое-то отупение. И только его мучения давали ей силу думать, желать, стремиться к определенной цели. Была одна цель — спасти его…

Для нее истопили баню. Она пошла с Маргаритой, мылись низко, у самого пола, чтобы не угореть. После к нему пошла. Его уложили на лежанке, хозяева избы теснились в пристройке. Он был в памяти. Лицо его сильно осунулось, и выражение было тревожное, страдальческое, болезненное. Когда она подошла, сделалось напряженное выражение.

— Иди… — зашептал… и — чуть громче: — Иди… не делай мне больно…

— Но я не хочу уходить от тебя! — проговорила она беспомощно.

Он закрыл глаза и стонал. Ему больно было, его телу; он маялся. Она подумала, что ведь он хочет, чтобы она ушла, потому что он думает, будто ей не хочется видеть его. Ему больно от ее нелюбви к нему…

Но она стала сама ходить за ним и не боялась в этом черной работы. Он помочиться не мог, и Тимка заварил ему траву. И когда помочился, она так обрадовалась, как никогда в жизни не радовалась. К ее рукам привык, и она дивилась уверенности своих рук в уходе за ним, никогда прежде ее руки не были такими…

Андрей был силен и уже начал, хотя и медленно, выходить из болезни, которую причинила ему рана. Он уже подолгу бывал в памяти, уже все узнал о битве и о потерях. Приказал двигаться в Псков. Там дали им убежище временное в Мирожском монастыре. Но было ясно, что в Пскове им нельзя остаться. И здесь опасались Александра. Андрей сделался сумрачен и задумчив. С женой говорил мало. Он еще не мог встать и чувствовал боли. Попросил ее помолиться в соборной церкви Спаса Преображения. Сказал, какую молитву она должна говорить. Она пошла в церковь. Подняла глаза и перекрестилась на крест широкого купола. Со стен расписанных глянули на нее лица апостолов, будто живые, недавно совсем написали их. Она крестилась, творила поклоны, опускалась на колени и говорила молитву: