ничего не менялось – за улицей улица, из улицы в улицу; однажды присел – все перед ним было пусто и призрачно, сродни миражу. Люди, которых цыган обгонял, или те, что попадались ему навстречу: дедушка с палкой, разносчик газет, дети и служащие – кто они все? Он на них не глядел и на перекрестке едва не попал под запряженную лошадь.
– Глаза дома, что ли, забыл?! – возмущенно крикнул ему с телеги крестьянин в шляпе, крайне похожей на перевернутый цветочный горшок.
«Нет у меня дома… Нет у меня дома», – Драго повторил эту мысль еще и почувствовал твердость – ДНО.
Это нужно было отметить.
Злая гордость в нем раздвинула зубы.
Остальное сделала песня:
Кресты и медали блистали на мне,
Сгубил я на блядках себя и вине.
Драго оживился.
Хочешь любишь, хочешь нет,
У солдата денег нет!
Хриповатый голос долетал из окна, расположенного на уровне мостовой. Кабак – еще хуже того, где цыган провел ночь – находился в полуподвале. Драго зашел. К нему тотчас пристали две развязные невзрачные потаскухи в пуховых платках, но он их прогнал.
– Тоже не любишь? – спросил сосед справа.
– Кого?
– Всех.
Драго понравился этот ответ, и он потребовал себе и соседу.
– Спели-выпили? – спросил человек.
– Чего?
– Закон такой: спели-выпили. Кто не спел, тот не выпил. Михалыч!
Гитарист жестом показал, что сейчас все будет, подвернул колки и провел по струнам:
– В лунном сиянии снег серебрится,
Вдоль по дороге троечка мчится
Динь-динь-динь, динь-динь-динь – колокольчик звенит.
Этот звон, этот звон о любви говорит…
Эх, говорит!
Ах, говорит!
Сентиментальный романс парень исполнял в той же разбитной и заносчивой манере, что и песню про «медали». Надо полагать, что этому тону он не изменил бы, даже если бы взялся за духовные стихи: «Эх, Отцу и Сыну! И Святому Богу Духу!» Это было бы ужасно, но Михалыч вкладывался, как от души, – это все искупало.
– Ай, говорит,
Ой, говорит.
Драго молчал, но зато очень к месту постукивал вилочкой по бутылке. Посреди кабацкого смрада этот тонкий стеклянный звук создавал ту же трогательную ноту, что и солнечный зайчик, проскользнувший в тюрьму.
Сосед подпевал фальшиво и монотонно. Дослушав песню, он повернулся к цыгану очень довольный:
– Спели? – Выпили!
– Я не пел.
– Но ты делал так, – куражный сосед стукнул вилкой по бутылке. – Это все равно что спел!
Они выплеснули горькую в горло. Гаже с удовольствием занюхал редиской. Он вошел в азарт:
– Выпил – спел? Это второй закон!
– Чтоб ты все законы писал!
– Миха-алыч!!!
– Как цветок душистый, аромат разносит,
Так бокал игристый, тост заздравный просит.
Выпьем мы за Сашу – Сашу дорогого,
Свет еще не видел пьяницу такого!
Пей до дна, пей до дна,
Чтобы жизнь была полна!
– Ай, – Драго хлопнул по коленке и внезапно подпел:
– Я цветок жалею, часто поливаю.
Для кого лелею – я один лишь знаю.
Ах, мне эти кудри, эти ясны очи
Не дают покоя до самой полуночи!
«Гудим, черти!», «Спели – выпили», «Выпил – спел», «Все козыри наши!». Потом еще были какие-то песни.
– Ай, говорит!
Эх, говорит!
Кто-то влез в общий строй – до того немузыкально, что цыган ему бросил:
– Песню не порти.
– А что?
– Убью.
Парень с достоинством отвернулся, но петь перестал. Драго тотчас раскаялся:
– Эй, извини… Настроение гуляет.
Парень не выдержал:
– Чего тебе надо?!
– Я извинился, – ответил цыган, но было поздно – на него смотрели с пренебрежением, как на пьяного буяна. Стало тошно – от себя самого. Драго скрипнул зубами. Вспомнился случай – давным-давно, почти в прошлой жизни, на конной площадке пьяный мужик стал орать дико песни – без слуха, без голоса; Муша подошел и сказал почти ласково:
– Прекрати горланить, старый петух – ангелов не слыхать.
Мужик тут же присмирел – успокоенный, благостный, будто и вправду услышал пение небесных ангелов.
«А ты „убью“!» – Драго сплюнул в пол.
– Кончилось, друг, – произнес сосед и составил пустую бутылку вниз. – Я – голяк. – Он развел руками.
Драго вывернул карман и шлепнул на стол пять золотых. Сосед этому сердечно обрадовался: «Выпил – спел?», однако, цыган направлялся к выходу. «По нужде», – решил собутыльник, но Драго погнала иная нужда – пока еще смутная, едва вырисовываясь, и вот он шатался, проясняя ее, вынашивая ясность – с упорным терпением, не касаясь спиртного. Осенило внезапно:
– В женский монастырь.
Он поймал извозчика:
– В женский монастырь.
Тот находился в полуверсте от Северной заставы. Это час пути. В сумеречном небе висела хмарь, но темные конусы куполов было видно издалека. Драго впервые смотрел на них такими глазами: «Она – там!» В поле было пустынно – только чайки вились над распаханным участком, а может не чайки.
Остановились.
Неприступные бурые стены внушительно молчали – вечные веки. Ни пожар, ни осады – в старое время монастырь нередко превращался в крепость – не смогли их разрушить. Драго им доверял. Подойдя, он прижался к ним ладонями и лбом, внутри все обмирало, а древний камень был холодный и мокрый – он Хазу не выдаст, он ее сохранит.
«Дэвлалэ-Дэвла!»
Цыган был уверен, и уверен безотчетно, по-настоящему, что эти стены передадут ей его касанье, его привет и его молитву – они надежны, они не исчезнут, а ты, а мы… Человек – былинка, с ним может случиться все, что угодно, когда угодно… Есть разный трепет, и цыган затрепетал: «Судьба… Она… Кто-то должен погибнуть. Смерть ПРИШЛА». В него это вошло – из сердца ли, воздуха – и утвердилось.
Драго возвратился к оставленной упряжке.
– В город, – услышал от него извозчик.
Повозка тронулась. На обратной дороге Драго вспомнил всех, кого он любил, – список, начатый Белкой… Все это было, и это осталось, хотя Белки давно уже нет на свете, а кто-то – там, где цыган не знает.
Навстречу им опять никого не попалось, а поперек проносились облака – оборванные и быстрые, как дым из печной трубы.
Миновав заставу, гаже спросил, продолжая править:
– Куда дальше едем?
«Если бы я знал!»
Драго не ответил.
– В уши, что ль, надуло? – кучер обернулся. – Оглох от ветра?
– Останови здесь. Сколько я тебе должен?
Гаже ответил, но у цыгана столько не нашлось. Он отдал последнее и вдобавок протянул полбутылки водки, сохранившейся лишь потому, что Драго про нее забыл и нашел под сиденьем почти случайно, хотя он сам ее туда и поставил на пути к