Читать интересную книгу История Любви. Предварительно-опережающие исследования - StEll Ir

На уроках Вовочка и в прошлом вёл себя вполне сносно, по той простой причине, что бывал на них мягко скажем не всегда, а когда бывал, то большей частью отсыпался на них, не принося серьёзных забот учителям. Все казусы и беды случались с ним либо на переменах, либо во внеурочное время. На переменах он, судя по обрывочным сведениям из его уцелевших дневников, курил в гаражах, дрался в туалете, ругался матом в учительской, бил стёкла и цветы повсюду. Во внеурочное время он, со слов дяди Игната и инспектора Ольги Владимировны, успевал хулиганить на футболе, приобщать к алкоголю малолетних товарищей, участвовать в слётах городской босоты по поводу и без повода, всё это проделывать находясь в постоянных разъездах на разных видах транспорта по территории страны. При моей с ним беседе он напрочь отмёл лишь приобщение к алкоголю, сославшись на то, что сам пить не любит и потому никого не приобщал, остальные же обвинения общественности признал безоговорочно и полностью. Таким образом оценка по поведению для Вовочки давным-давно не тревожила никого, вопросы стояли посерьёзней и позначимей – он уже несколько лет балансировал между школой и специнтернатом. Поведение было единственным предметом, к исправлению дел по которому я не приложила ни сколько усилий. Опасная грань отодвинулась как-то сама собой, изгнание ему из школы угрожало чем дальше, тем меньше, а борьба с остальными своими пороками и обретение любых добродетелей были целиком на личном счету самого Вовочки. Но он как-то ухитрился продвинуться и в этой непростой области и, выставляя четвертные в третьей четверти того года, я неожиданно обнаружила, что в Вовочкином дневнике за всю четверть отсутствуют замечания по поведению. А поскольку мы договорились с ним как-то о том, что он будет носить с собой дневник постоянно, чтоб мне легче было ориентироваться в его успеваемости, не прибегая каждый раз к классному журналу, то вариант с тем, что замечания были, но не были отмечены в дневнике просто отпадал. Напряжённо вспоминая и не находя участий Вовочки в общешкольных разборах и ЧП, я позвонила Ольге Владимировне и спросила, что у нас с Вовочкой за последние три месяца. Ольга Владимировна спросила: «С каким Вовочкой? А, Бондарчук!» и продолжала далее, но достаточно было и начала – Ольга Владимировна, судя по первым словам, за последние три месяца о Вовочке Бондарчуке просто не вспоминала! И я вывела в дневнике моего возлюбленного в третьей четверти «Хор.» Что было дома! Вовочка не находил себе места в комнате и в третий раз переспрашивал занесена ли уже оценка в журнал. Мой утвердительный ответ приводил его в тихое отчаяние. «Нас обоих выгонят, вот увидите! (Он до сих пор часто меняет стили общения с «ты» на «вы» и наоборот, от чего у меня иногда просто трусики намокают!..) Леночка, ну и кому это «хор.»? Кому теперь хорошо?» Я искренне задумывалась, сидя на кровати и смотрела на Вовочку умоляющим взглядом: уже давно пора было прощать мою резидентскую ошибку. «Леночка, вы бы ещё «отлично» поставили при моих кругом “парах”», не унимался никак Вовочка, периодически подбегая к моему животику, внимательно вслушиваясь и произнося «Вот бы кто меня понял!» Чем вызывал у меня лишь усугублявший всё дело смех. Я пыталась объяснить, что оценки по предметам здесь ни при чём и выставлена оценка заслуженная, раз он сам ухитрился оставить целыми все стёкла в школе. Но Вовочка требовал торжественного обещания не ставить ему ничего выше «удовлетворительно» – никогда. При этом он, чуть успокоившись, даже вывел теорию, согласно которой оценка «удовлетворительно» была самой лучшей вообще из всех оценок. «Отлично» – это когда ты, Леночка, отличаешь меня от других», объяснил мне новые реалии в номинации Вовочка, «Это, конечно, здорово, но ведь не всё! «Хорошо», это когда ты меня отличаешь настолько, что тебе со мной хорошо. Это ещё лучше, но тоже не всё. А вот «удовлетворительно», это когда мы доотличались с тобой до того, что я тебя удовлетворил!». На последней сентенции я выдала Вовочке шалопет, поцеловала и подумала, что мы несколько преждевременно, пожалуй, обогнали другие дисциплины на стезе изучения женской физиологии. В результате мы пришли к согласию повышать оценку по поведению самой последней из всех отстающих предметов, а выставляя в году моему Вовочке этот компромиссный трояк, я ещё раз вспомнила наши баталии и усмехнулась над классным журналом: «Удовлетворил!..».

А наряду с повышением успеваемости и укреплением школьной дисциплины мы с Вовочкой ухитрялись никак не обнаружить наших давно ставших семейными отношений. Эта требовавшая подчас просто изощрённого артистизма игра забавляла нас обоих порой до крайности. Весьма забавно было, к примеру, заставать мужа не под кроватью в ожидании адюльтера, согласно классическим канонам, а под партой, в судорогах смеха по поводу выкинутой одной из сторон штучки. Или глядя будто бы в безвестную даль, а на самом деле прямо в Вовочкины расширенные глаза за спиной директора, предлагать Гренадий Георгиевичу провести завтра внеочередную проверку нашего класса или сегодня поужинать вместе. Ужина от Гренадий Георгиевича всё равно не дождёшься, его как-то всё больше бесплатные завтраки для школьников беспокоили, но за подобный трюк назавтра от Вовочки можно было получить, например, «Винтовку».

Это было уже в те славные времена, когда Вовочка начал понемногу выходить к доске для ответов на других предметах и на моём русском. На литературе же он около доски у меня чувствовал себя уже настолько уверенно, что я осмеливалась порой, предвидя домашние осложнения, тем не менее, ставить в журнал первые Вовочкины четвёрки. В тот день я скучала по нему, как по проклятому, а он сидел у окна своего и второй урок подряд дочитывал что-то до неприличия серьёзное. На классном опросе я поэтому и не выдержала: «Вовочка, иди к доске!». На дом было задано стихотворение любого из авторов по теме гражданского противления войне и вчера мы с ним наспех изучали согласие Василия Тёркина на медаль, вместо заслуженного ордена. Теркин был согласен, Вовочка нет, а мне попросту было некогда – я сама, как выяснялось, не до конца разбиралась в физике и она меня заботила вчера гораздо больше моей родной литературы. К доске оно выходило на моих уроках всегда на радость классу… Но иногда и обходилось.

– Антивоенное стихотворение Егора Летова «Винтовка – это праздник!», – произнесло это моё нежно обожаемое чудовище настолько ровным и спокойным голосом, что, заполняя журнал, я чуть не пропустила начало кораблекрушения в бурных водах новейшей словесности.

Сработало, вероятно, подсознание, да ещё чуть уловимый смешок в передних рядах – не оторвавшись от журнала, я чисто автоматически переспросила:

– Повтори, пожалуйста, фамилию автора…

– Антивоенное стихотворение Егора Ивановича Летова «Винтовка – это праздник!»…

Моё сокровище вполне безмятежно открывало уже рот, чтобы перейти, наконец, от названия к содержанию, но взгляд мой уже стремительно сметал со шкалы времени его дальнейшее присутствие на уроке:

– Вовочка, выйди немедленно на три минуты из класса вон!

Под благодарный смех теперь уже всей аудитории Вовочка скрылся за дверью. Мавр сделал дело: класс был исполнен хитрыми ухмыляющимися мордочками, обнаружившими почти поголовное знание подземельной поэтики конца двадцатого века.

– А класс, за знакомство с ортодоксальнейшим поэтом своего времени, подвергается репрессиям, и пишет сочинение на тему «Кого я люблю больше всех»! – строго объявила я. – Оно же – задание на дом!

– А как люблю – писать? – погасить теперь их настроение было делом не одной минуты.

– Обязательно! – я не уловила и тени бездарной двусмысленности в заданном вопросе и отвернулась к окну, думая уже о том, который запропастился там невесть где, я тут жду-жду, а он всё не возвращается, мой милый Вовочка…

Наша игра радовала и увлекала нас, но иногда доходило до того, что на самом деле было просто невмочь. Теснейшая, доходящая порой до почти интимной близость родного человека в сочетании с невозможностью даже самого лёгкого прикосновения на чужих глазах доводили часто пикантность ситуации до физической невыносимости. Подвиги Вовочки, сродни тому приступу эксгибиционизма, когда у меня разве что только скулы судорогой не свело от взгляда на него, находящегося в считанных сантиметрах от меня, недосягаемого и неприкосновенного; или мои «инициативы», приводящие к обоюдному восхождению на лезвие ножа – я ведь тогда чуть не выскочила за ним с его мокрыми штанами вслед, когда Вовочка выходил, прикрывая портфелем подорванное мною достоинство! Все эти изыски приводили нас в совершенно неописуемое состояние постоянного лёгкого полувозбуждения, которое можно было лаконично охарактеризовать словами пионерской клятвы: «Всегда готов!». И бесспорная прелесть этого состояния, помимо всегда прекрасного самочувствия, заключалась ещё и в том, что изредка подворачивавшиеся для нас удобные случаи, которые и удобными-то могли считать только такие сумасшедшие как мы, малейшие мимолётные возможности и приступы всё сметающего вдохновения использовались нами на все сто с лишним хвостиком процентов.