– О дьявольщина! – взорвался Оди, проклиная свою унизительную позу: он согнулся вдвое; проклиная и Врага, и – прежде всего – глупый порыв, который заставил его добровольно улететь. – Терпеть не могу говорить речи! Да и что я могу сказать им такого, чего они еще не знают?
– Ничего, конечно, – согласилась Дважды. – Но они хотят услышать тебя.
И вот примерно за следующие десять минут (а снаружи тем временем пролетели месяцы) Оди приготовил свою речь.
По-своему это было облегчение, потому что все хичи отошли от него, расчистив место; он видел, как некоторые нацелили на него предметы, и решил, что это какие-то камеры. С другой стороны, это было худшее время, потому что он сообразил, что хичи всегда все понимают буквально, и когда Дважды сказала «все хичи», она, несомненно, имела в виду всех хичи. Миллиарды хичи! Все с ужасом зачарованно смотрят на этого пугающего чужака и делают решающее заключение о его роде!
Все действительно смотрели на него. Все они. Все миллиарды и миллиарды в ядре. Дети в школах и детских садах, рабочие, прекратившие работу, старики, молодежь – мертвые тоже, все сознания Древних Предков не могли пропустить такое происшествие. На покрытых куполами планетах, в поселках в космосе, на кораблях, летящих к барьеру Шварцшильда… все смотрели на него.
Оди испытал невероятный страх публичного выступления.
И все же он произнес речь. Он сказал:
– Я… хм… я… – Потом перевел дыхание и начал снова: – Я… хм… вот что… Я всего лишь один человек и не могу говорить обо всех. Но я знаю, каковы люди… человечество, хочу я сказать. И мы не собираемся убегать и прятаться, как вы, парни. Конечно, я не хочу вас обидеть. Я знаю, вы в этом не виноваты…
Он пожал плечами и покачал головой.
– Простите, если все-таки я задеваю ваши чувства, – сказал он, забыв о камерах, забыв о миллиардах и миллиардах слушателей. – Я только вот что хочу сказать. Понимаете, мы привыкли к борьбе. Мы расцветаем в борьбе. Мы быстро схватываем – посмотрите, мы уже научились всему, что умеете вы, и даже лучше. Может, мы не справимся с Врагом, но собираемся попробовать. Не хочу сказать, что я что-то обещаю – не имею права ничего обещать, я говорю только от своего имени. Но я хочу сказать, что знаю это. Вот и все, – закончил он, – и спасибо за внимание.
Он стоял, упрямо улыбаясь в тишине, пока хичи с камерами не принялись неохотно убирать их.
Послышался гул голосов; Оди не мог понять, что говорят, потому что никто не обращался к нему. Но тут самка, которая вернула ему Дважды, наклонилась на мгновение к своей капсуле и подошла к нему. Она сказала:
– Вот что я должна сказать тебе, Оди Уолтерс Третий. Я посоветовалась с Древними Предками о переводе. Они подтвердили его правильность, поэтому я скажу по-английски.
Она перевела дыхание, пошевелила тонкими, как лезвия, губами, готовясь, и потом, тряся запястьями, сказала:
– Храбрость – это не мудрость.
Мудрость – это соответствующее поведение.
Храбрость иногда равносильна самоубийству.
Вот что велели мне сказать Древние Предки и что хотела сказать я сама.
Оди немного подождал, но продолжения не последовало. Тогда он ответил:
– Спасибо. А теперь, если разрешите, я должен пройти в ванную.
Оди не торопился. Мало того, что к нему заглядывали во все отверстия. У него переполнился мочевой пузырь, но больше всего ему хотелось побыть одному. Он снял капсулу и оставил ее за дверью, потому что не хотел даже присутствия Дважды.
Заполняя мочой тюльпанообразный приемник в туалете, моя потом руки, глядя на свое отражение во вращающемся зеркале, он думал. В голове его все время звучал какой-то ритм. Ему потребовалось десять секунд, чтобы зайти внутрь и закрыть за собой дверь – снаружи тем временем прошло почти полмиллиона секунд – в соотношении примерно сорок тысяч к одному. Пять секунд на то, чтобы расстегнуть ширинку. Примерно минута на то, чтобы помочиться. Еще две минуты на мытье рук и разглядывание лица в зеркале.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Он пытался подсчитать: сколько это всего времени? Сумма ускользала от него. Несколько недель он пытался привыкнуть к арифметике хичи и так и не смог. Но все же он сообразил, что снаружи прошло восемь-девять месяцев, пока он просто пописал.
Странно было ему думать, что, пока он облегчал мочевой пузырь, во внешнем мире мог быть зачат и рожден ребенок.
Оди открыл дверь и провозгласил:
– Я хочу домой.
Капитан пробился к нему сквозь толпу.
– Да, Оди? – спросил он, отрицательно покачивая запястьями; в данном случае это означало, что он не понимает, но Оди принял это за отказ.
– Нет, я серьезно, – твердо сказал Оди. – Я хочу вернуться, прежде чем все мои знакомые переселятся в дома для престарелых.
– Да, Оди? – снова сказал Капитан. Потом задумался. – О, понимаю, – сказал он. – Ты думаешь, мы хотим, чтобы ты остался здесь надолго. В этом нет необходимости. Тебя видели. Информация распространилась. Вскоре придут другие люди, они смогут задержаться подольше.
– Значит, я могу улететь? – спросил Оди.
– Конечно, можешь. Корабль готов к отлету. Даже целая флотилия, с припасами, персоналом и Древними Предками. Они вот-вот улетят наружу. Можешь лететь с ними. К тому времени, как они преодолеют эргосферу, в наружной Галактике пройдет… – он склонил голову, совещаясь со своим Древним Предком, – в терминах обращения вашей планеты вокруг центральной звезды сорок четыре с половиной года.
8. В Центральном паркеПока я находился в разных местах, занимался разными делами – слушал историю Оди, нервничал из-за генерала Хулио Кассаты, бродил, встречался, – вот что все это время медленно происходило между Кларой и мной.
Я подошел к Джель-Кларе Мойнлин с широкой довольной улыбкой на своем (двойника) лице.
– Привет, Клара, – сказал я.
Она удивленно посмотрела на меня.
– Робин! Как приятно снова тебя увидеть! – отделилась от мужчин, с которыми была, и подошла ко мне. И когда наклонилась, чтобы поцеловать меня, я вынужден был отстраниться. Есть и недостатки в положении записанной личности, когда плотская личность упрямо пытается продемонстрировать свою привязанность. Плотские люди могут нас любить. Но целовать не могут.
– Прости, – начал я, но у нее на лице появилось выражение сожаления, и она сказала:
– О дьявол, я забыла. Мы ведь не можем это сделать. Но ты отлично выглядишь, Робин.
Я ответил:
– Я выгляжу так, как хочу. Я умер, знаешь ли.
Ей потребовалась целая минута, чтобы улыбнуться в ответ на мою улыбку, но она с этим справилась.
– Тогда у тебя хороший вкус. Надеюсь, я буду такой же, когда подойдет мое время. – А из-за ее спины появился Дейн Мечников.
Он сказал:
– Здравствуй, Робин.
Сказал нейтрально. Не сердито и не возбужденно. Выглядел он так, как всегда выглядел Дейн Мечников, – не очень заинтересованно; вернее, заинтересованно в такой степени, в какой данный человек может помочь осуществлению планов самого Дейна Мечникова.
Я ответил:
– Жаль, что мы не можем пожать руки друг другу. – «Жаль», по-видимому, мое излюбленное слово, поэтому я снова им воспользовался. – Жаль, что ты застрял в черной дыре. Я рад, что ты выбрался из нее. – И чтобы прояснить отношения, потому что Дейн Мечников всегда предпочитал ясные отношения, он ответил:
– Я не выбрался. Нас вытащила Клара.
И только тут я вспомнил, что Альберт говорил мне: Мечников советуется с адвокатами.
Вы должны помнить, что я на самом деле ничего этого не говорил. Говорил мой двойник.
Для того чтобы говорить через двойника, есть два способа. Первый: создать двойника и предоставить ему самому вести разговор – он сделает это не хуже вас. Второй – если вы нервничаете, ерзаете, вам не терпится услышать, что происходит. Именно в таком состоянии я находился. В таком случае вы суфлируете своему двойнику. Это означает, что я передаю текст двойнику за миллисекунды, а он озвучивает в темпе плотских людей. Поняли? Словно солируешь, а группа не знает слов, и кто-то должен ей их подсказывать: